Пара фанфов по "Фейри Тейл"

Violent
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Fairy Tail
Пэйринг или персонажи: Стинг/Люси/Нацу
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Даркфик, PWP, Hurt/comfort
Предупреждения: BDSM, OOC, Насилие
Размер: Драббл, 4 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
У Нацу заботливый взгляд и искрящаяся добротой улыбка, а у Стинга — оскал и самоуверенный взгляд садиста.
Примечания автора:
Правильнее будет сказать:"ООСище", рейтинг - между R и NC-17, обсценная лексика, AU внутри канона.
Сорри, уж что вышло, то вышло.

Пламя свечи мерно подрагивает, на стенах пляшут ожившие тени — мечутся в дикой пляске, выворачиваются под неестественными углами, бьются в конвульсиях и замирают на мгновение в немом крике, а там, до куда не доходит зыбкий свет, зияют темные провалы окон. Но там, где он есть, еще хуже: золотящаяся в блеклом и вяжущем, точно топленое молоко, свете простынь насквозь пропиталась потом и теперь холодит спину — противно.

Стинг ушёл.

Опять.

Люси закрывает глаза и легонько касается пальчиками набухшей и посиневшей дорожки засосов на точёной шее, опускается к ещё влажной от слюны ключицы. Стингу нравилось её кусать, о чём говорили вмятины от зубов вдоль выступающей косточки — такой тонкой и хрупкой, что её можно переломить двумя пальцами — парень часто об этом говорил, а однажды так и сделал: надломил чёртову кость, та хрустнула, а в глазах потемнело от болевого шока. Вспухшие влажные пальцы прошлись по рубцовому шраму — перелом был открытый.

Хартфилия готова сейчас проклясть тот день, когда впервые приняла дозу этого наркотика под названием «Стинг»: ночь бала в честь завершения Игр.

Все кругом видели славного, изменившегося парня, который некогда был в ежовых рукавицах у своего мастера, а Люси — только засевшего внутри него монстра. Девушка всегда мечтала о нежной любви, возвышенных чувствах, о которых тайком от друзей вычитала в каких-то дешёвых бульварных романах. А такая вещь, как секс, представлялась ей чем-то сокровенным, интимным, чем-то за гранью реальности — единением душ и тел. Она иногда по ночам, стыдясь сама себя, представляла сильные руки напарника на своей талии, плечах и — стыд-то какой! — пышной часто вздымающейся груди.

У Нацу тёплые, мягкие и чуть влажноватые ладони, а руки же Стинга вечно холодные, шершавые, что хоть стружку снимай, со сбитыми костяшками и кучей шрамов.

В последних, кстати, у него все тело — рубцовых, страшных — из тех, что остаются от жутких ран, зашитых на скорую руку во время передышки между боями. Они змеятся вдоль костлявой впалой линии позвоночника, бороздят жилистую спину, поросшие светлым пушком волос руки и ноги, а один — рассекает густую бровь.

И Люси страшно на них смотреть, но и взгляд отвести не выходит: эти рубцы бугрятся, точно огромные толстые черви под кожей — красиво и страшно, жутко и завораживающе.

Ту ночь Люси вряд ли забудет: тёмную, душную и тесную каморку для швабр и прочего инвентаря, треск разрываемой ткани, грубые руки по телу, жаркие поцелуи и скрип деревянной полочки, на которой её отодрали — другое слово девушка не смогла подобрать, вспоминая резкие быстрые толчки внутри.

Это было так непривычно и странно — ощущать кого-то внутри, захлёбываться собственной дикой, неправильной страстью, выгибать в дугу гибкую спину, пытаться урвать онемевшими вспухшими губами хоть глоток воздуха, подёргиваться от странной исключительно физиологической неги — вязкой, тягучей, точно нуга, липкой и грязной.

Стинг нежданно-негаданно стал её первым мужчиной — да, пожалуй, последний бокал багряного вина ей стоило тогда отставить в сторону.

После всего парень просто вышел из встроенной в стену будки, мягко прикрыв за собой погнутую металлическую дверь. Люси вдруг стало стыдно и страшно, а ещё противно и холодно. Девушка до самого утра не выходила оттуда — сидела на холодном плиточном полу, вжавшись в самый тёмный угол и подобрав под себя онемевшие худенькие ножки.

А знаете, он ведь ожидал чего угодно от неё, но только не того, что она однажды заявится к нему в номер, когда он совершенно один приедет на время в Магнолию.

Люси сама не понимала, что и зачем творит — ей нужна была новая доза: ещё раз все повторить — вдохнуть присущий только ему солоновато-терпкий запах, дотронуться влажными устами его вечно обветренных губ и зарыться пальчиками в ворох жёстких волос.

И она пришла.

Вошла в небольшой старый номер дешёвой гостиницы, переступая порог вместе с ночью, встала напротив него. Стинг весь напрягся и внимательно, будто изучающе, на неё взглянул, отрываясь от обмотки рукоятки ножа ветошью. Хартфилия просто вытащила защепку, сложное одеяние упало на пол бесформенной тяжёлой тряпкой. Парень чуть расслабился и, убирая нож на шаткую прикроватную тумбочку, криво усмехнулся.

Люси стояла ровно и спокойно, расправив плечи — как учили её придворные дамы в детстве. Руки покрылись гусиной кожей от холода — в этой комнате были жуткие сквозняки, которых в одежде не ощущаешь. Люси было плевать — внутри все то стыло, то воспламенялось.

Один резкий рывок парня — и девушка прижата к стене, крепкая рука убийцы драконов сжимает тонкую шею, сдавливает её, не давая вдохнуть, а затем тёплые влажные губы впиваются в её поцелуем — жадным, голодным и властным.

Дальше волшебница тоже помнит все урывками: помнит, как он вдавил её в жёсткий матрац — буквально вмял, вдалбливался внутрь, кусал нежную молочную кожу, оставлял засосы и кровоподтёки, а ещё его руки: вверх — по линии бедер, изящному изгибу талии, выше — по груди, плечам — к шее, сдавливая ее вновь, перекрывая живительный кислород. Больно, грубо, жадно и неистово — он, наверное, только так и умел любить. По крайней мере, девушке хотелось так думать: будто всё не просто так — будто все это их странная, болезненная, корявая и уродливая, но все же любовь.

А самое страшное — Люси нравилось всё это: сводило с ума, заставляло биться в сладкой агонии и медленно сгорать изнутри — дотла, до гнетущей, выматывающей пустоты где-то внутри.

У Нацу заботливый взгляд и искрящаяся добротой улыбка, а у Стинга — оскал и самоуверенный взгляд садиста.

Видят небеса, Хартфилия ненавидит его всеми фибрами души, но раз за разом сама приходит к своему мучителю, погружается в личный Ад, будто созданный самой Преисподней специально для неё — даже льстит немного.

Огонь свечи трепещет рядом с девушкой от каждого её вдоха, удерживает чахлым вяло потрескивающим язычком пламени полог колючей и, кажется, даже осязаемой тьмы. Хартфилия медленно переворачивается набок, стараясь как можно меньше касаться холодных и влажных от пота простыней — противно. Поджимает под себя озябшие ватные ноги и тихонько всхлипывает — устала.

Да, Люси просто устала.

Ей вновь стало противно от самой себя — грязной, липкой от пота, вымученной и ещё подрагивающей от недавнего оргазма. Водянистая пелена спадает с глаз, стекает по зардевшимся щёчкам и переносице на серую мятую наволочку. Где-то позади вновь очерчиваются шаги и шорох ткани.

Вернулся?

Убийца драконов берёт девушку на руки, а Люси пытается отвернуться так, чтобы парень не увидел её вспухшие и покрасневшие от слёз глаза и нос. Стинг ставит волшебницу в душевую кабинку, придерживая за плечи.

Ступни режет и холодит изъеденная молниевидными трещинами ледяная плитка, скрипят насквозь проржавевшие вентили, из-под которых осыпается немного поддавшейся коррозии железной трухи, а по телу уже стекают тёплые прозрачные струи, заставляя скованные холодом мышцы блаженно расслабиться. Вода смывает всё: пот и слёзы, отвращение и отчаянье, и даже, кажется, чуть заполняет пустоту внутри.

Пару дней назад Стинг поставил её на четвереньки на твёрдый дощатый пол, после чего драл нещадно, как сучку, вдалбливался грубо, будто рывками, а она тогда стёрла коленки и ещё дня три не могла нормально сидеть. Он всегда был таким — её Бог, её Ад, её медленный яд, её наркотик.

К горлу покатывает колючий ершистый ком, и Люси не выдерживает: падает на холодный кафель, больно ударяясь все ещё синюшными коленями, и кричит — что есть мочи, а потом плачет — громко, навзрыд, царапая обгрызенными ногтями собственные плечи, хлюпая забитым носом.

Убийца драконов сжимает челюсти, но взгляд все тот же — не прочесть.

Девушке уже плевать на него, на всех и вся — ей страшно и гадко.

Люси устала.

Стинг прямо в рубашке пролазит в кабинку, в руках у него белое дешёвое мыло, пахнущее ландышами. Парень проводит им по шелковистой коже волшебницы, огибая синяки, ссадины и кровоподтёки — оставленные, к слову, им же.

Белое жидкое кружево — по рукам и ногам, по груди и ключицам, одну из которых когда-то сломал сам парень. Люси молчит, обмякнув, позволяет себя мыть — как-то резко вдруг стало всё равно. Убийца драконов промакивает кожу сухим чистым полотенцем, пахнущим гостиничным порошком, а заклинательница духов прикрывает глаза — весь мир вдруг прячется сначала за пушистыми слипшимися ресничками, а потом и за тонкими створками век.



Хартфилия не помнит точно, когда именно заснула, но проснулась она у себя в комнате, а рядом на неё смотрели два обеспокоенных взгляда: Нацу и Хэппи.

- Люси, ты как? — парнишка сидит, как на иголках. — Тебя принёс Стинг, сказал, что встретил тебя на улице, тебе стало плохо и ты упала в обморок. Это правда, или мы зря его отпустили? Он тебе, кстати, письмо передал — мы не стали его без тебя открывать.

Люси распечатала бумажный конверт и посмотрела на бумажку с потрепанными уголками: «Когда встретимся в следующий раз, я просто улыбнусь тебе, как старой знакомой, и пройду мимо - дальше. Пожалуйста, сделай и ты то же самое.» Девушка поджимает губы — сжимает в тонкую белесую линию, а по щекам и угловатым скулам к заостренному подбородку стекают крупные бисеринки слёз, оставляя за собой влажные дорожки.

- Все в порядке? — парень кладёт ладонь ей на плечо и натягивает одеяло ей до подбородка.

Люси откидывается на большую мягкую подушку и вымученно улыбается, хлюпая забитым носом. У Нацу тёплые руки и заботливый теплый взгляд — всё как всегда или, наверное, даже лучше.

Только внутри что-то щемит, подкатывая к горлу колючим спазматическим комом, но это пройдет, ведь у Нацу тёплые-тёплые руки.


Живы
Автор: МоРоШШко

Фэндом: Fairy Tail
Основные персонажи: Грей Фуллбастер, Джувия Локсар

Пэйринг или персонажи: Грей/Джувия

Рейтинг: G
Жанры: Гет, Флафф, Психология
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 2 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Джувия впервые так ярко это осознает: живы - они действительно живы.
Примечания автора:
Первая попытка написать что-то по данному фендому) Крохотная такая зарисовочка
Возможно, кто-то увидит для себя AU внутри канона, но это нечто вроде то ли постканона, то ли просто ответвления.
savepic.org/7246871.htm - арт

Страх.

Джувия впервые ощущает его так ярко: он ложится липкой паутиной на плечи, разливается по венам чем-то вязким, холодным, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц, выжигает вокруг кислород, отчего лёгкие горят и распирают.

Девушка нервно заправляет за ухо сальную прядь и кладёт на холодный металл дверной ручки ладонь — горячую и вспотевшую от волнения. Белые тряпичные полосы вместо бинтов утягивают повреждённую руку, не давая её толком ни согнуть, ни разогнуть.

Дверь отворяется, рыжее железо старых петель надрывно вскрикивает и затихает, а Джувия морщится от яркого света — после тёмного сумеречного коридора даже прохладное поддатое зыбкой утренней дымкой солнце, застывшее в оконной раме, режет глаза. Девушка промаргивается и молча переступает раздолбанный деревянный порог.

На единственной в этой комнатушке кровати закопошился Грей, приподнимаясь на локтях и принимая сидячее положение, о чём тут же сам и пожалел: все тело свело в болевых конвульсиях, а потом стало ватным и онемело. Парень, стараясь не выдавать слабость, как бы невзначай облокотился не болящим плечом о спинку кровати, царапающую облупленной и отслоившейся дешёвой краской. Джувия застывает перед его кроватью и смотрит в упор.

Фуллбастер был весь в бинтах: туловище, руки, выглядывающие из-под тонкого мятого пододеяльника голени — всё было увито белоснежной ветошью. Мелкая чёрная поросль окаймляла точёный подбородок, разливалась по низу припухлостей щёк до косых линий угловатых скул и над покрывшейся испариной верхней губой.

Девушка впервые так отчётливо осознаёт: живые — он и она выжили. После чертовой миссии, на которую их направили вдвоём, они все ещё дышат, движутся, мыслят и чувствуют — пусть пока только боль в конечностях и туловище, но это уже что-то. К горлу подкатывает ершистый ком, а глаза щиплет от подступающей водянистой пелены.

Джувия закусывает губу — обветренную, всю в полопавшейся корочке и ороговевших пластинках — до сладковатого привкуса меди во рту, но это не помогает — тёмно-синие блюдца зрачков едва уловимо вздрагивают, и из глаз брызжут слёзы, влажными змеевидными дорожками стекают по высоким скулам, пухловатым зардевшимся щёчкам, белесому пластырю и заострённому подбородку.

Живы.

Они выжили.

Грей тоже это ощущает: лёгкие распирает, спину ломит, сбитые костяшки саднят, а от набирающегося жаром света режет глаза — живы, чёрт возьми, по-настоящему живы. Локсар по привычке чуть подбирает подол изорванной в лоскутья юбки и садится на край кровати рядом с Фуллбастером, чувствуя, как та прогибается, ощущая каждую складочку сбитой простыни.

Грей вопреки ожиданиям не отпрянул от девушки — лишь положил на её маленькое плечико большую шершавую ладонь, удивляясь тому, какая Джувия на самом деле хрупкая и в то же время сильная. Ещё темнеющие от влаги кончики синих волос налипли на потную кожу тонкой шеи, видных из-под рваной блузки лопаток, выпачканных в саже и копоти висков. Шапочка на макушке чуть скосилась, а на пушистых слипшихся ресницах сверкают бисеринки слёз.

Локсар молчит — не издаёт ни звука, пышная грудь вздымается — высоко и часто — будто ещё не успокоившись, не отойдя от кошмара. Девушка вдруг оборачивается, смотрит на парня — все ещё неверяще всматривается в его лицо, маленькие тоненькие пальчики аккуратно, будто чего-то боясь, касаются бинтов на его груди, а затем миниатюрная тёплая и влажная ладошка ложится где-то в области сердца.

Грей впервые понимает: Джувия тоже живой человек — любящий, дышащий тем же воздухом, что и он сам, умеющий бояться и радоваться. Сам от себя не ожидая, Фуллбастер обнимает девушку — крепко, неистово, что есть мочи прижимает к себе, а по будто наждачным от двухдневной небритости щекам скатываются крупные градинки слёз — впервые за долгое время.

Живы.

Руки — тонкие, утянутые ветошью заместо бинтов — обвивают исцарапанную липкую от пота шею, зарываясь, на его взгляд, почти детскими и слишком ухоженными для их ремесла пальчиками в ворох чёрных засаленных волос. Они вдруг будто выныривают из толщи страха и непонимания, в лёгкие начинает поступать кислород, а грудь — распирать от нахлынувшего вместе с воздухом потока эмоций и ощущений.

Джувия то ли рыдает в голос, то ли смеётся сквозь слёзы — сама не знает, Грей прижимает к себе девушку — такую тоненькую, хрупкую, тёплую и мягкую.

Живы, чёрт возьми.

Они живы.

Солнце уже пышет жаром за окном, разливается по обшарпанной штукатурке обветшавших стен старой больницы, путается лентами лучей в длинных курчавых локонах неестественно синих волос, серебрится в капельках слёз радости и пережитого страха.

Живы.


Один по "Баскетболу Куроко"

Токийские вечера
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Kuroko no Basuke
Пэйринг или персонажи: Аомине/Момои
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Романтика, Флафф, Психология
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 3 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
О кукольно-пластиковом и мягко-тёплом.

Чистая новенькая дорога, пахнущая свежим мазутом и талым гравием, жужжит, несётся потоком таких же новёхоньких приплюснутых, до противного идеальных машинок, змеится, как и все дороги Японии — к океану.

Ребристая подошва липнет к ещё не остывшему после недавней укладки асфальту, а покоцанный фонарный столб с облупившейся краской резко выбивается из всей этой почти кукольно-пластиковой атмосферы. И Момои в который раз цепляется за него взглядом, как всегда цепляется за информацию — свою стихию, за тёплые пышные булочки в том неприметном ларьке двумя кварталами раньше её дома, за счастливый брелок в левом кармашке прошлогодней сумки, о котором совсем-совсем никто не знает — Дайки не в счёт, за всё, в чём уверена.

А ещё Момои держится за Аомине — просто лучшего друга, просто человека, которого она знает едва ли не всю жизнь. И Сацуки нравится это постоянство, эта уверенность в завтрашнем дне: даже если мир рухнет или начнётся ядерная война, Дайки всё равно будет где-то на площадке отсыпаться, отлынивая от тренировок или радуясь, что те отменили по причине катаклизмов, Момои обязательно сразу его найдёт, парень кинет пару заезженных пошловатых шуточек — других он не знает, и они пойдут домой, как обычно: изредка соприкасаясь рукавами, будут плестись по зыбким от золотистого закатного марева улицам, идти навстречу вечереющему небу.

Всё это никогда не изменится — по крайней мере, девушка в это верила. Она человек, а людям нужно во что-то верить — иначе никак.

Сегодня Аомине проиграл. Впервые за долгое время. Казалось бы, Дайки нужно реветь, как делали Мурасакибара или Кисе, но плакала девушка — вместо него — рядом с раздевалкой, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал, давя всхлипы и пытаясь проглотить ершистый ком, так некстати подкативший к горлу — с одной стороны, хорошо, что теперь Аомине может снова полюбить баскетбол, а с другой — они всё-таки проиграли.

Сацуки всегда была жуткой плаксой.

Рука парня тогда легла ей на светлую взъерошенную макушку, и только тогда Момои поняла: Дайки вырос. У него теперь большие и тёплые шершавые ладони, зычный бас, грубые — почти до уродливости — черты лица, наждачная мелкая поросль жёсткой щетины и порой слишком взрослый взгляд.

А вот она так и осталась той девчушкой, что вечно всюду с немеркнущим светилом своего поколения. В тот день Момои впервые поняла, что это не она приглядывает за Аомине, а он за ней.

«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно: всё равно что влюбиться в собственного брата — так бывает только в манге, ведь разве можно просто взять, и в один прекрасный день увидеть в мальчишке, с которым чуть ли не на один горшок ходили, парня или даже мужчину,» — как-то так, наверное, думалось Сацуки.

А вообще, она втайне от всех любила красивую цветастую мангу: обязательно о любви, желательно о неправильной или даже запретной — это ведь так красиво. Но закрывая очередной пухленький томик, в голове оставалась лишь смазливая мордашка красавчика-героя, однако и она забывалась, вытесняемая каким-нибудь новым персонажем или солистом бойз-бенда — это так по-девичьи, если честно.

Персонажи из книг, манги, мальчики с экрана — они такие другие: недосягаемые, кукольно-пластиковые, со слащавыми голосами и идеальными манерами, а Дайки здесь — идёт рядом — такой живой, настоящий, несёт тяжёлые пакеты к ней домой — вроде невежда и грубиян, а помогает ей. Говорит, что не тяжело, что эти «кульки» намного легче набравшей в весе Сацуки, но по скатившейся за ворот плотной футболки бисеринке пота девушка понимает: хорохорится.

Они идут молча, изредка перекидываясь парой фраз. Но тишина не гнетущая — у них не бывает неловких пауз — настолько привыкли друг к другу.

Ключ проталкивается в замочную скважину — щелчок, второй, тёплая ладошка ложится на уже остывший металл дверной ручки — другой щелчок — и дверь неслышно отворяется.

Момои переступает вымытый ещё вчера днём порог, гулко топает тяжёлой подошвой о паркет, включает свет в прихожей: клац — и отвыкшие глаза начинает резать от яркого освещения. Гремят в тишине скидываемые кеды и кроссовки, шуршат пакеты.

Аомине бесцеремонно шлёпает потными ступнями по гладкому полу в направлении кухни. Дайки всегда такой — Момои привыкла: не говорит ничего, семенит следом миниатюрными — по сравнению с его — ножками.

Очередной тихий и по-настоящему спокойный вечер. Момои временами кажется, будто они уже эдак пару-тройку вечностей, как женаты, но тут же трясёт головой — ведь это же Дайки. Просто Дайки.

Свободная рубашка прилипла к взопревшей спине, а волосинки — к вискам, широким скулам, припухлостям щёк и точёной шее. Этим летом в Токио небывало душные ночи.

Чайник свистит и выключается со щелчком.

Момои привычно наливает кофе, прекрасно, в общем-то, понимая, что глупо пить подобное в такую-то жару, — кипяток, шипя, льётся в большие пузатые кружки, высыпанный из пакетиков порошок пенится, чайная ложка гулко звякает о керамические стенки, а Дайки молчит. Смотрит.

Он в последнее время всё чаще то будто куда-то проваливается в мыслях, то внимательно, немигающе пялится на неё — Сацуки от этого не по себе. Она тут же начинает суетиться и прятать взгляд. Что-то определённо меняется, и Момои страшно: вдруг её мир рухнет, а всё то, что она так долго и трепетно собирала, выстраивала в ни то традиции, ни то привычки, окажется так просто разрушить — и ничего не останется.

Парень тем временем откидывается на спинку стула, переводит взгляд на дверной косяк с кривыми разноцветными чёрточками — пометками роста, скребёт зудящее колено коротко обрезанными ногтями. Когда перед ним на стол ставится пышущая ароматным паром кружка, берёт ту обеими ручищами, согревая вечно холодные кончики пальцев.

Момои дует на жидкость — по ней пробегает рябь, чуть отхлёбывает и смотрит на Аомине: он сидит, задумавшись, глядит на оставшиеся у самого донышка разводы от гущи и молчит. У них всегда так: если Сацуки ничего не говорит, то и Дайки слова не выскажет — не любит он пустой болтовни, и Момои к этому привыкла.

Смуглая кожа лоснится, тёмный пушок на руках становится будто резче при таком освещении, над верхней губой выступает испарина, и парень, вновь откидываясь на спинку стула, оттягивает тугой ворот футболки.

Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, даже почти невозможно, но провожая Дайки до двери, она уже на пороге вдруг — неожиданно даже для себя самой — хватает его за край рубашки, сжимает ткань во вспотевшей ладошке и прерывисто втягивает воздух ртом.

Аомине оборачивается через плечо и непонимающе вскидывает брови.

Сацуки вздрагивает и отводит взгляд, ослабляя хват, а Дайки резко наклоняется к её лицу — так близко, что подайся Момои чуть вверх, и носы соприкоснутся — опаляет горячим дыханием ещё по-детски пухлые губы, точёный подбородок и зардевшиеся щёчки, но больше не делает ничего — точно давая возможность девушке отодвинуться.

Влюбиться в лучшего друга — неужели так бывает?

У Сацуки спирает дыхание — воздуха не хватает, коленки подкашиваются, а сами ноги стали ватными, что-то горячее, вязкое разливается с кровью по венам, крутым кипятком — к часто вздымающейся груди, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц.

Момои рывком становится на носочки, жмурится до трепета слипшихся после умывания ресничек и впивается в обветренные губы — те под плотными пластинками мягкие, влажные, кладёт руки на крепкую грудь.

Аомине даже через плотную ткань ощущает, какие у неё горячие ладошки. Парень целует — чуть грубовато, неумело, неуверенно приобнимает за худенькие плечики и прикрывает глаза.

«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно,» — ну, как-то так думала Момои.

Ну, и пока один по "Атаке титанов")

Криста
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Shingeki no Kyojin
Пэйринг или персонажи: Леви/Криста, Криста|Имир
Рейтинг: R
Жанры: Гет, Джен, Ангст, Эксперимент
Предупреждения: Смерть персонажа, Underage
Размер: Драббл, 5 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Криста Ренц из тех, что погибают первыми: ничего толком не умеет, мягкотелая, неженка, мямля; и хрен ее знает, почему она все еще жива.
У Кристы Ренц будто припрятан кусочек солнца где-то внутри — теплый-претеплый и потускневший, но все еще светящийся.
Посвящение:
Автору заявки: спасибо за вечную поддержку и содержательные отзывы.
Примечания автора:
Давненько было написано, а тут заявка подходящая - почему бы и да?х)
Гребаная куча отсебятины - сорян - из-за чего возможен ООС.
Насчет времен, то тут своеобразная мозайка: события вразброс, но по действиям итак ясно все.
Работа написана по заявке:
Леви/Криста, Леви/Энни, или вновь устал от Слэша


Криста из тех, что умирают первыми.

Будь капрал Аккерман лет на десять моложе, то несомненно удивился бы, что забыла эта белобрысая мямля в их рядах.

А сейчас он просто из принципа не запоминает ее имя — умрет при первой же вылазке, так зачем забивать себе голову тем, из-за чего потом что-то вязкое, почти осязаемое неожиданной тяжестью ложится на итак уже уставшие плечи. Леви проходит вдоль выстроевшегося в не слишком стройный ряд отряда, не помечая лиц.

Криста замирает, зачем-то задерживая дыхание.

Единственные оставшиеся вокруг звуки — гулко отражающаяся от каменных монолитных стен поступь грузных сапог низкорослого мужчины, бухающий кровоток в висках и почти свистящий ветер где-то над крышами и вздымающимся ввысь пиком колокольни.

***


Ренц — просто девчонка, и, наверное, поэтому влюбляется в манеру речи капрала, в то, как он странно держит чашку, как поправляет неизменно белый платочек на шее и в этот тяжелый угрюмый взгляд, что кажется сейчас полным загадки. Влюбляется до подкашивающихся коленок, до холодящего и щекочущего грудную клетку трепета и нервно потеющих маленьких ладошек.

Имир никогда не была подругой Кристы или, как многие шутили, любовницей.

Имир по-своему теплая, какая-то вся угловатая и нескладная, а еще у нее есть привычка говорить правду. Кристе нравится эта черта девушки — наверное, именно поэтому они до сих пор общаются.

Ренц не знает, когда точно привязалась к своей странной соратнице с нездоровой тягой к антагонизму — просто однажды понимает, что не может заснуть без зычного раскатистого храпа на соседней койке.

***


Холодно.

Хрусткая корка то ли льда, то ли инея скрипит под ребристой подошвой военного сапога.

Криста часто выходит среди ночи на улицу и облокачивается худой спиной о стену здания. В лунном свете серебрится поросль обледенелой травы и вымощенная плоским камнем узкая битая дорожка, даже тени кажутся застывшими, холодными, но отчего-то все же уютными.

Ренц пытается согреть озябшие кончики пальцев, выдыхая на них клубы пара — густого, кажущегося в темноте ночи почти вязким; вздрагивает всем телом, когда слышит звучный чеканный шаг в почти звенящей тишине, оборачивается — медленно, неуверенно, придумывая на ходу причину нахождения здесь в комендантский час.

Невысокая коренастая фигура облокачивается о стену, прямо рядом с ней — Криста чувствует, как теплая, пахнущая морозом, дешевым порошком и чем-то неуловимым, терпким, ткань соприкасается с ее рукавом.

Ренц перестает дышать.

Опять.

Что-то щекотное, невесомое эфиром разливается по венам, распирает грудь, тянется вдоль костлявой линии позвоночника — мурашками. Она ждет, что капрал сейчас что-то скажет ей, но он стоит. У него тяжелый взгляд, устремленный куда-то намного дальше того, где Криста когда-либо бывала.

А потом он просто уходит.

Молча.

Девушка с полминуты смотрит в неспешно удаляющуюся спину, а затем как ошпаренная бежит в общую спальню, плюхается на жалобно скрипнувшую кровать Имир, трясет ту за плечи — будит, прикладывает миниатюрный пальчик к еще по-детски пухлым губам, призывая едва разлепившую веки подругу к тишине.

В тусклом подрагивающем свете лампады Ренц торопливо рассказывает «долговязой» о произошедшем — будто бы суетясь, не успевая делать полноценные вдохи, шепчет прямо в ухо, обдавая кожу горячим влажным дыханием, делая большие глаза и неловко жестикулируя из-за тесноты.

Криста знает: Имир можно рассказать все и, может, даже чуточку больше.

***


— Ты веришь, что за стенами землям конца и края не видно? — Ренц опускается рядом с Имир на холодный бетон пола, разламывает кончиками пальцев горячую пышущую жарким сдобным паром булочку напополам и протягивает больший кусок девушке. У Кристы где-то внутри припрятан кусочек солнца — только так Имир может объяснить исходящие от белобрысой тепло и свет, который нельзя увидеть, но можно почувствовать: кончиками длинных тощих пальцев с обгрызанными ногтями и трепещущими кончиками ресниц, когда зажмуриваешь глаза; вдохнуть вместе с воздухом.

— Не знаю, но если так оно и есть, было бы неплохо на это взглянуть, — как-то слишком уж спокойно для себя выдает девушка и жадно вгрызается в предложенное лакомство, чавкая от удовольствия.

— Ты тоже хочешь побывать за стенами? — неожиданно оживляется девчонка.

— Эй-эй, для этого надо в разведотряд вступать, — недовольно бурчит Имир, бросая косой взгляд на снующих мимо прохожих.

— Давай вступим, а? — Ренц сжимает в цепких пальчиках край растянутой поношенной водолазки, вся подбираясь. Имир вздыхает и откидывается спиной на пыльную древесину стены дешевого трактира.

***


Завтра будет самый лучший день, думается Кристе.

Завтра она поскачет на лошади в отряде под командованием капрала.

Завтра первая ее вылазка.

Первое задание.

Совсем рядом с Леви Аккерманом.

***


Кровь.

Она совсем не такая, как на картинках битв, в чистых хрупких пробирках или на мелких порезах - нет, она грязно-бурая, она по крышам, по стенам, расползается вокруг тел на грязных мокрых дорогах, вымощенных плоским камнем — тем самым, что чуть позже, как и раньше, будет серебрится от корки инея в лунных отсветах.

Это Криста помнит еще с того времени, как впервые увидела титанов.

Почему тогда все было по-другому?

Потому что Ренц была младше?

Потому что тогда было не задание, а просто попытка бежать как можно дальше от этих тварей?

А может, из-за того, что раньше Имир стояла рядом, толкая впавшую в ступор «белобрысую» в спину, а сейчас лежит растерзанная у ее ног?

Вдруг все становится намного больше, объемнее, резче, четче, громче.

Вдруг все теряет свой смысл, обретая совсем иной.

С глаз будто падает призма, разбиваясь о влажные серые камни.

Все вдруг становится совсем другим.

Имир — теплая с вечно холодными пальцами, долговязая, угловатая, нескладная, тощая как те потрепанные вечно грязные дворовые псы; Имир, которой можно рассказать все на свете и даже чуточку больше; Имир, храпящая так, что пока к этому не привыкнешь, не закрывая подушкой уши, не уснешь; Имир оказалась просто мешком с кровью и костьми.

Капрал Леви — тот самый, что всегда идеален — стоит рядом, тяжело дыша, с растрепанными чуть сальными неровно остриженными волосами, с оборванным рукавом, грязным потным воротником и тяжелым угрюмым взглядом, в котором ни капли загадочности — одна лишь грузная, полая усталость.

***


Холодно.

Хрусткая корка то ли льда, то ли инея скрипит под ребристой подошвой военного сапога.

Криста часто выходит среди ночи на улицу и облокачивается худой спиной о стену здания. В лунном свете серебрится поросль обледенелой травы и вымощенная плоским камнем узкая битая дорожка, даже тени кажутся застывшими, холодными, но отчего-то всеже уютными.

Ренц пытается согреть озябшие кончики пальцев, выдыхая на них клубы пара — густого, кажущегося в темноте ночи почти вязким; вздрагивает всем телом, когда слышит звучный чеканный шаг в почти звенящей тишине, оборачивается — медленно, неуверенно, придумывая на ходу причину нахождения здесь в комендантский час.

Невысокая коренастая фигура облокачивается о стену, прямо рядом с ней — Криста чувствует, как теплая, пахнущая морозом, дешевым порошком и чем-то неуловимым, терпким, ткань соприкасается с ее рукавом. Ренц не перестает дышать. Накрывает чужую холодную ладонь своей.

У Кристы с детства сбиты костяшки рук, а колени — вечная вязь синяков и мелкая сеточка порезов.

У Кристы руки теперь — сплошь рубцы, мозоли да плотная корочка ороговевшей кожи.

Девушка приподымается на носочках и целует холодную скулу сухими обветренными губами, чувствуя, как капрал вздрагивает всем телом и замирает.

Ренц слишком хорошо знает и понимает Аккермана. Еще с тех пор, как впервые заявилась к нему в комнату, аккуратно прикрывая за собой дебелую дверь, как поцеловала его в открывшиеся для озвучивания вопроса губы, сама удивляясь своей решительности.

С тех пор, как поняла, что самоуверенный, жестокий и вальяжный капрал Аккерман, на самом деле — уставший в боях и не знавший ранее женской ласки Леви. Он, вообще, как пластилин: вроде твердый и холодный, но стоит чуть согреть — и становится мягким, податливым и теплым — под пальцами плавится.

Криста ожидала тогда, что по венам пойдет тот извечный крутой кипяток, когда прикасаешься к чему-то запретному, к чему-то, что притягивает, завораживает, заставляет подкашиваться худенькие ножки и сильнее впиваться в ладони короткими неаккуратно состриженными ноготками. Но нет. У них с капралом есть только болезненно-спасительная, какая-то щемящая нежность и одно на двоих одеяло.

У этого мужчины все тело в шрамах: от мелких рубцов, до огромных, змеящихся, точно толстые черви под кожей, — из тех, что появляются, когда в затишье на скорую руку зашиваешь страшные раны. У Кристы, кстати, теперь тоже есть один такой.

А еще Леви по-своему нежен: грубые руки, привыкшие к оружию, всегда дотрагиваются аккуратно, трепетно, будто Ренц хрустальная; губы целуют неуверенно, сухо, почти неуклюже, стесняясь целовать грудь.

Да, девушка знает, что он смущается — у него не бывает румянца на бледных щеках, он не прячет голову в плечи. Капрал просто весь будто уходит в себя и сжимает до белизны губы.

Леви вообще редко эмоции показывает, но Криста-то знает: там внутри у него уставшая тихая степь и душистый пряный ветер, временами еще завывающий старым раненым волком.

***


Завтра будет самый лучший день, думается Кристе. Завтра она поскачет на лошади в отряде под командованием капрала.

Завтра первая ее вылазка.

Первое задание.

Совсем рядом с Леви Аккерманом.

Завтра они с Имир помчатся на лошадях. Навстречу ветру, расправив крылья свободы.

***


Раскатистый храп режет слух даже сквозь подушку.

Криста думает, что ей явно не повезло с соседкой по двуярусной кровати. Имир странная, грубая, шумная. Ренц не понимает таких людей, хоть и старается с ними быть дружелюбной, чтобы не обидеть.

Одно ясно точно: выспаться она еще точно нескоро сможет.

***


Криста Ренц из тех, что погибают первыми: ничего толком не умеет, мягкотелая, неженка, мямля; и хрен ее знает, почему она все еще жива.

У Кристы Ренц будто припрятан кусочек солнца где-то внутри — теплый-претеплый и потускневший, но все еще светящийся.

@темы: фанфики и рассказы(гет)

---

Пара фанфиков в жанре постапокалипсиса. Планирую в будущем целый сборник драбблов по этому миру "под куполом", но только по разным фендомам.

Солнце
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Гаара/Конан
Рейтинг: G
Жанры: Гет, Романтика, Ангст, Фантастика, Hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 4 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Раз в семьсот лет на Земле перестают лить кислотные дожди: на пять часов небо становится чистым, и люди могут выйти из убежища, не боясь, что их разъест концентрированной кислотой.
И еще: у Гаары теплые руки — почти горячие.

Напряжение чувствовалось всюду: прокатывалось по толпе, разливалось по ней чем-то липким, сжималось в один тугой ком, студило кровь и пульсировало во впадинке меж выступающих косточек ключиц.

Их готовили к этому всю жизнь.

Настал тот самый день — тысяча четыреста первый год п. я. в*.

Раз в семьсот лет они могут выйти из-под купола.

Раз в семьсот лет на Земле перестают лить кислотные дожди: на пять часов небо становится чистым, и люди могут выйти из убежища, не боясь, что их разъест концентрированной кислотой.

Конан поудобнее перехватывает лямку потрёпанного рюкзака и заправляет за ухо выбившуюся прядь. Из-за толкотни и царящего вокруг напряжения на лбу, шее и над верхней губой выступает испарина. Короткие волосинки липнут к солоноватой влажной коже. Хаюми нервно сжимает старый брелок с облупленной краской, прицепленный к нагрудному карману джинсовой куртки.

Люди вокруг начинают толкаться, едва не сбивая девушку с ног. Рядом протискивается парнишка с ярко-рыжим ворохом непослушных волос. Конан замирает и отводит взгляд. Вдруг величайшее событие за последние семьсот лет отходит на второй план. Гаара Но Собаку. Хаюми влюблена в него столько, сколько себя помнит.

У Гаары небольшие с азиатским разрезом голубые глаза, окаймлённые рыжими пушистыми ресницами и постоянными синяками из ряда тех, что бывают от недосыпа, брови сбриты, чуть вздёрнутый нос, светлая почти прозрачная кожа и всегда озябшие руки: все будто изъеденные сеткой бурых, фиолетовых и синеватых вен и капилляров.

Громогласно раздаётся из рупора речь мэра. Он рассказывает о том, что нельзя дотрагиваться до растений — они радиоактивны, о том, как выглядело солнце и какая была луна, освещавшие Землю миллионы лет. Конан не верит этим россказням — как может одно светило дать достаточное количество света? У них под куполом источниками света служат множество летающих белых огоньков, и их столько, что не сосчитать. Рядом, но уже с другой стороны, вновь возникает давка — сам едва не падая, Хаюми толкает пожилой полный мужчина с большим мясистым носом, отчего становится ещё теснее, и девушка плечом утыкается в руку рыжего парня. По венам растекается крутой кипяток, грудь начинает распирать, а Конан вновь непроизвольно сжимает в тёплой потной ладошке старый брелок.

Прерывисто выдохнув, Хаюми украдкой бросает взгляд на юношу: тот стоит спокойно, будто ничего не заметив. Наконец, монотонный голос, перебиваемый эхом, затих, и послышался скрежет. На голографическом экране, что расположен на потолке, вырисовывается тяжёлая металлическая дверь с накинутым поперёк огромным стальным бруском. Мэр подходит к ней, берётся за выступ огромного шпингалета, пытаясь его сместить, к нему тут же подбегает тройка крепких людей и помогают: их лица краснеют и будто кукожатся от натуги, со лба скатываются сверкающие в отсветах белых огоньков бисеринки пота. Толпа стоит, запрокинув головы назад, цепляясь взглядом за каждую деталь происходящего на лазерно-световой панели экрана. Раздаётся надрывный противный скрежет — балка медленно сдвигается, а из-под неё на панели пола осыпается пыль и труха поддавшегося коррозии ржавого металла. Напряжение в толпе растёт — Конан чувствует это каждой клеточкой кожи. Хаюми плечом ощущает, как напрягся Гаара.

Отчего-то вспомнился момент, когда этот мальчишка, что жил в домишке двумя уровнями выше, впервые пошёл в школу — она тогда была аж в третьем классе. Конан каждый день ждала, пока он спустится на её уровень, и только тогда выбегала из дома, весь путь плетясь за ним. Однажды он остановился и, обернувшись, спросил, нет ли у неё клея, на что та лишь грубо буркнула: «Нет», проходя мимо него. Потом ей вдруг стало как-то неприятно от своего ответа. С тех пор Конан каждый день носила в кармане мешковатых треников из синтетической ткани маленький тюбик клея, будто надеясь когда-то его отдать. Толпа вдруг пришла в движение, а экран на потолке погас.

Люди шли к выходу из купола, торопясь, пихаясь, ломясь наружу, но, подойдя к заветному проходу, месиво остановилось. Первые, стоящие уже в проёме, люди нерешительно переглянулись, аккуратно переступили ржавый металлический порог, оглядываясь настороженно, будто дикие звери из старых фильмов, медленно стали продвигаться вперёд, стараясь не разбредаться. Девушка тоже идёт, пытаясь изредка, как бы невзначай, соприкоснуться рукавами с Но Собаку.

Первое, что видит Конан, перешагивая довольно высокий порог — где-то в две её ладони, — это небо — иссиня-чёрное, усыпанное кучей маленьких светящихся крупинок, и огромный белый блёклый диск. Луна. Так это правда, а вовсе не выдумки. Старые тряпичные кроссовки со сбитыми носками вязнут в странной, слизкой, чавкающей жиже, но её только небольшой слой — под ней земля сравнительно твёрдая. Голова начинает кружиться из-за огромного, даже неограниченного пространства, а лёгкие распирать и гореть от переизбытка кислорода. Вокруг пахнет чем-то кислым, стальным и пряным. Толпа чуть рассасывается, и Хаюми может спокойно оглядеться по сторонам: всюду странные светящиеся растения — огромные, диковинные, завораживающие, с большущими цветами всевозможных люминесцентных расцветок. Четыре с половиной часа пролетают за минуту, а на востоке небо окрашивается в алый, как вихры Гаары.

Вокруг все начинает заливать странным желтоватым светом — толпа пугается и невольно пятится к куполу, а на востоке восходит огромный пышущий жаром зыбкий круг.

— Это же… Солнце, — голос был тихим и неуверенным, но в наступившей гнетущей, почти осязаемой тишине он громовым раскатом прокатилось по округе.

Этот шёпот раздался по правую руку от Хаюми: рядом стояла женщина средних лет со смуглой кожей и большими широко раскрытыми карими глазами навыкате. Пухлые короткие пальчики судорожно перебирали деревянные чётки. Конан вновь посмотрела на всплывающий из толщи марева светящийся диск. Не может быть. Просто не может быть. Девушка мотнула головой, отчего из собранных в пучок волос выбились несколько прядей, а на лицо упала тщательно отращиваемая чёлка, которую Хаюми вечно заправляет за уши.

Солнце вставало из-за алой ленты горизонта, разливалось горячим манящим светом по кружеву переплетений диковинных растений, лоснилось золотой рябью по частым лужам бурой кислоты. Конан с силой сжала брелок, и тот больно врезался в ладонь. Гаара стоял рядом, как всегда, нахмурившись. А в неестественно ярких бирюзовых глазах плясали жёлтые блики. Его руки были безвольно опущены вдоль тела, поношенная куртка из кожзаменителя казалась позолоченной, а слишком тонкие и длинные для парня пальцы нервно теребили край декоративной шнуровки на кармане-обманке мешковатых штанов.

Небо переходит из розового и лазурного в цвет индиго. Конан смотрит заворожённо, а из купола доносится режущая слух серена — через пять минут вновь их планету захлестнёт едкий, смертельный дождь. Со всех сторон небо стали заволакивать грузные коричневато-бурые, чем-то похожие на мокнутую в тёмную краску вату, тучи, отличающиеся от тех, что показывали в старых фильмах.

Толпа развернулась и, суетясь, вопя, боясь не попасть под купол вовремя, рванула в сторону спасительного укрытия. Конан стояла. Мимо пробегали, толкая её, завевая руками, плечами, разномастными сумками и рюкзаками. Конан стояла, сжимая в руке старый битый брелок.

— Иди, чего ждёшь? — девушку слегка толкнула в спину чья-то рука. И ей вдруг стало страшно: неужели ей придётся вернуться под этот тесный купол, со спёртым затхлым воздухом и кучей раздражающих белых огоньков? Неужели она больше никогда не увидит это сказочное небо, а её дети и внуки — они никогда не смогут поднять глаза и увидеть бескрайние просторы небосвода?

Её вновь настойчиво пихнули в спину, но Хаюми не обращала внимания: паника захватила её, а глаза защипало от покативших к горлу рыданий — ей вдруг стало жутко, панически страшно возвращаться в замкнутое пространство. Чьи-то руки её уже начали насильно тащить в сторону купола.

Внутри будто что-то надтреснуло, и Конан не выдержала: стала кричать не своим голосом что-то вроде: «не вернусь, не хочу возвращаться, я останусь здесь» — она сейчас уже и не помнит, что тогда вопила, девушка забилась в истерике, стала вырываться, брыкаться, выворачиваться из пытающихся её усмирить рук.

Хлёсткий звук на мгновение заполнил все пространство, а потом щеку обожгло огнём. Пощёчина отрезвила, заставляя на пару мгновений застыть. Затем кто-то взял её лицо тёплыми влажными чуть шерховатыми ладонями и повернул к себе. Хаюми секунду непонимающе смотрела на парня прежде, чем её глаза расширились в удивлении.

Конан смотрела на Гаару, не отрываясь, боясь даже выдохнуть, чтобы не развеять наваждение. Парень что-то выкрикивал ей прямо в лицо, брызжа слюной. Точёный подбородок, весь в мелкой медной поросли, то поднимался, то опускался, а девушка ничего не слышала — уши заложило. Гаара резко убрал руки от её лица и схватил за руку, таща её в сторону купола. Хаюми не упиралась — напротив, бежала за ним на ватных ногах, то и дело спотыкаясь. Слух вернулся вместе с громогласным раскатом грома, где-то за их спинами раздалось шипение — завеса уже начавшегося дождя нагоняла их. Гаара ускорил темп, ни на секунду не выпуская её запястье, буквально волочил за собой девушку, резко закидывая её в заветный проём.

Конан пролетела по ледяному начищенному полу купола до выступа из стены, больно ударяясь коленкой. Она обернулась, боясь того, что сейчас может увидеть, но все обошлось: рыжий парнишка, шипя, пытался содрать с себя куртку. Ткань в области лопатки разъело, кожу и часть плоти — тоже, но он был жив.

Приседая на корточки рядом с Хаюми, Но Собаку, морщась, смотрит на девушку. В уголках его глаз собираются морщинки, а уголки губ расходятся в кривоватой, но добродушной улыбке.

Сама не понимая, зачем, Конан достаёт из кармана спортивных штанов старый тюбик с клеем и протягивает его на раскрытой ладошке парню. Тот с минуту непонимающе смотрит то на девушку, то на клей. Конан никогда не видела, как этот вечно серьёзный и хмурый парень смеётся, но, спустя долгую минуту, тот разразился заливистым заражающим хохотом.

Хаюми не может ничего с собой поделать — тоже улыбается. Конан всегда думала, что у Гаары очень холодные руки, но они оказались влажными и тёплыми — почти горячими.

п. я. в. — после ядерной войны


ИСО
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Ибики/Куренай
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Джен, Ангст, Фантастика, Даркфик, AU
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC
Размер: Драббл, 4 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
ИСО — искусственно созданный оксиген (кислород)


Невообразимых размеров свод купола, за пределами которого неустанно беспрерывно льют кислотные дожди, устланного металлическими пластинами и изъеденного бороздками труб, будто тело артериями, привычно давил над головами людей, сновавших в поисках чего-то, известного только им. И у каждого это «что-то» было своё, настолько сокровенное, что большинство о нём даже не знало — просто металось в хаотичном порядке.

К пологу поднимались эклоги* — огромные, плоские, металлические, хаотично разбросанные в воздухе, густо усыпанные шестигранниками домишек кольца, каждое из которых соединено с соседним бетонными лестницами с высокими поручнями-бортиками. Но между собой их давно уже называют более простым и понятным словом — уровни. Морино поднимается по ступенькам старой замусоренной лестницы на двести четырнадцатую эклогу — самые трущобы, район бедноты, низшего класса и военных с их семьями.

Ибики ставит один из битком набитых бумажных пакетов на мощёное битой уличной плиткой крыльцо, подпирает сапогом — грузным, со сбитыми носками и полустёртой ребристой подошвой. Стучит сбитыми ещё в детстве костяшками пальцев по на удивление ещё не обветшавшей двери. Слышится шлёпание босых ног, и мужчина наклоняется и берёт в руку пакет. Раздаётся пара щелчков в замочной скважине и скрип рыжего металла петель, на пороге показывается среднего роста женщина с мокрой головой, кутающаяся в свалявшийся махровый халат.

Ибики проходит в тесный заставленный всякими мелочами коридор, ставит пакеты на шаткую тумбочку и опускается на маленький, будто сплюснутый, табурет, развязывая шнуровку на военном сапоге. Женщина берёт один из кульков, намереваясь отнести на кухню, но застывает, бросая встревоженный взгляд на потрёпанный рюкзак, который мужчина только сейчас снял с плеча. Влага с волос маленькими бисеринками падает на линолеум, скатывается по шее, ныряя под ворот, и от наклона вниз — по припухлостям щёк и острым угловатым скулам.

— Я уже оттуда, — хрипит Ибики и прокашливается.

Куренай торопливо берёт пакет и идёт в направлении кухни, часто шлёпая босыми ногами. Мужчина делает глубокий вдох и закрывает на глаза — он вернулся под купол больше часа назад, но до сих пор не может полностью приспособиться к ИСО*: голова кружится, перед глазами пятна — жёлтые, чёрные и фиолетовые, маленькие и большие, но все как один — кривые, расползшиеся кляксы.

Ибики делает очередной вдох.

Искусственные молекулы заполняют полости лёгких, каждую альвеолу, просачиваются в кровь, соединяясь с гемоглобином — сейчас организм должен перестроиться на новый лад. С каждым разом это все сложнее, и Морино сей факт тревожит: однажды, вернувшись под железный свод, он просто задохнётся, как было с его напарником.

Мужчина упёрся ладонями в колени и рывком встал — на мгновение зрение пропало вообще, а голова, казалось, взорвётся, но затем все вернулось в прежнее состояние. Рано или поздно это происходит со всеми военными — ломка. Военные, борясь со стихией, а точнее — со страхом перед ней, выезжают на специальных машинах, способных какое-то время выдерживать кислотный дождь, к пещерам, где добывают различные ископаемые, необходимые для создания синтетических волокон, из которых позже создают пищу, строят, а также выращивают ИСО и, впоследствии, молекулы воды. Но самое страшное — в этих пещерах есть кислород — настоящий, насыщенный, живительный. А здесь, под куполом, приходится дышать ИСО, ибо дожди вместе с кислотой приносят ещё и газ, вытесняющий оксиген, да и растений по разным причинам, увы, не осталось, поэтому и «форточку» открыть, чтобы запустить сюда живительный газ, нет смысла — людям пришлось выращивать свой.

Но разве может человек уподобиться Богу?

Вот и ИСО хоть и выполнял функцию поддержания жизнедеятельности, но всё равно не мог сравниться с настоящим кислородом. Военные были единственными, кто знал,что это такое — дышать настоящим воздухом. И это было их проклятием — под огромным надутым синтетическим газом сводом начиналась ломка. Шло привыкание, и с каждым новым возвращением становилось все сложнее дышать, ходить, слышать, видеть. Полчаса в пещере — и все проходило.

Кто-то сходил с ума и по пути обратно под купол выпрыгивал из машины под кислотный ливень: просто становился под струи, воздевал руки к небу и запрокидывал назад голову. А дождь лился: точно перекись водорода на открытой ране — шипел и пузырился на лице, поднятых вверх руках, теле, разъедая одежду. Кто-то умирал в муках от самой ломки.

Мужчина, неся оставшиеся пакеты, заходит в кухню и садится на холодный медный табурет. Перед глазами будто запотевшее стекло — не видно ничего, но он не подаёт виду — расстёгивает молнию на куртке до середины и просовывает руку в большой внутренний карман, выуживая оттуда скрученную в трубочку худенькую стопку бумаг.

Юхи внимательно за ним следит и с ужасом понимает: все скоро закончится. Она уже похоронила мужа, умершего во время ломки у неё на руках. Человека, что должен был растить вместе с ней ребёнка, который сейчас спит в его комнате. Ибики был лучшим другом и коллегой Асумы, и после смерти товарища вот уже два года помогал его семье.

Куренай страшно и обидно — сколько можно? Сколько ещё дорогих ей людей они заберут. Неужели так сложно разрешить им набирать баллончики кислородом и привозить под купол? Боятся, что и обычные люди начнут на это подсаживаться? Всегда можно найти решение — другое дело, что властям плевать. Куренай гложут эти мысли, свербят в носу нашатырным спиртом, отдают во рту сладковатым медным привкусом, подкатывают к горлу ершистым комом. Но женщина их не озвучит — все и так решено, так что не стоит сегодня поднимать шум — так только самой больнее. Морино всегда помогал и был рядом. Он никогда ничего не просил взамен.

Ибики всегда молчал, а если и говорил, то всегда по-существу. Вот и сейчас он протягивает женщине документы и молчит. Куренай листает пластиковую бумагу: дарственная на дом в пользу Юхи Куренай, отказ от получения пая в пользу Юхи Куренай и так далее.

— На всякий случай, — спокойно произносит мужчина, стараясь не смотреть на неё. Женщина натянуто улыбается, силясь не сорваться: не зарыдать в голос, не начать бить посуду, истерить осознания неизбежности и собственного бессилия.

— Почему ты решил стать военным? — стараясь говорить тише, чтобы не выдать дрожь в голосе.

— Ты помнишь старые фильмы? Раньше войны люди вели между собой. Были хорошие и плохие. Военные нашего времени ведут войну против злой природы. Наверное, как-то так мне думалось раньше, — мужчина машинально дотронулся до банданы и тут же отдёргивает пальцы, точно обжёгшись. — Но я изменил своё мнение на первой же поездке. Машина, на которой мы выехали, была неисправна. Она остановилась на середине пути. Крыша начала течь через двадцать минут. Помощь пришла двумя минутами позже. Все, кто был в машине бились в панике, когда с потолка кому-то на руку упала первая капля кислоты. Я сидел и смотрел, как они метались, кричали, толкали друг друга, а кто-то даже выбегал из машины, превращаясь в изъеденные обугленные головешки. В крыше надо мной проело небольшую дырочку — дождь начал капать сначала мне на каску, а потом я почувствовал невыносимое жжение на макушке, — он вновь слегка коснулся кончиками пальцев платка на голове. — Но я не мог пошевелиться. Я просто смотрел на этот хаос не в силах оторвать взгляд. Зрелище было одновременно гадким и завораживающим, будто кто-то вывалил передо мной ведро дождевых червей — скользких, мерзко шевелящихся, в комьях грязи, но отчего-то приковывающих взгляд, будто гипнотизируя, въедаясь в мозг. Это длилось всего две минуты. Мне разъело кожу на голове — до сих пор ужасные уродливые шрамы остались. Выжило три человека из нашего наряда. Тогда я понял, что мы не можем воевать — неспособны, слишком слабы и уязвимы. Это не война. А это, — Морино указал на два бороздящих его лицо огромных шрама, — я получил во время землетрясения, когда работал в одной из пещер.

Ибики замолчал, а Куренай сидела тихо и смотрела в одну точку. Где-то с час они так и сидели, а затем Морино стал собираться домой. Он никогда не любил эту женщину, но очень сильно к ней привязался. И эта привязанность была, пожалуй, чем-то большим, чем просто любовь — чем-то тёплым, крепким, служащим опорой во всём, что бы он ни делал. Уже обувшись и накинув на плечи рюкзак, мужчина неожиданно даже для самого себя обхватил это родное лицо большими, тёплыми, шершавыми ладонями и притянул к себе, прильнув к мягким влажным податливым губам, даже не углубляя поцелуй. А затем он просто развернулся и вышел, аккуратно прикрывая за собою дверь.

Куренай упёрлась спиной в стену, медленно сползая на пол. Она знает: он не вернётся. К горлу подступают рыдания, и женщина не выдерживает: выпускает наружу саднящие спазмами горло слёзы, крепко зажимая двумя руками рот, чтобы не зарыдать в голос и не разбудить ребёнка, мирно сопящего в соседней комнате. Морино Ибики не придёт.



Всю ночь мужчина бился в агонии и выворачивался в конвульсиях. В голове было одно: выжить и дотянуться до ящичка в столе. Только к рассвету тот был открыт, и Ибики дрожащими онемевшими руками поднёс нелегально принесённый с собой баллончик с кислородом к посиневшим губам. Тело расслабилось. И Морино вновь пошёл на работу.

Этим вечером — седьмого февраля две тысячи тридцать шестого года п. я. в. - по пути обратно под купол Морино Ибики сошёл с ума во время ломки. Он выпрыгнул из машины, воздел руки к небу и запрокинул назад голову. Машина не остановилась. Капитан спокойно встал с сидушки, проходя мимо потупившего взгляд наряда, взял красный маркер и вычеркнул одно имя из наклеенного выцветшего списка на металлической стенке, поставив рядом дату.



п. я. в. — после ядерной войны

Прямое значение слова «эклога»(греч. ἐκλογή — отбор) — жанр античной буколической поэзии, диалог между персонажами — пастухами, пастушками и селянами, в форме которого автор излагал свои мысли, настроения, чувствования (например, эклоги Вергилия)

ИСО — искусственно созданный оксиген (кислород)

@темы: фанфики и рассказы(гет), По Наруто

---

Небольшая подборка фанфиков с Конан Хаюми - обожаю ее, и мне безумно жаль, что с ней мало кто пишет работы, а ведь такой шикарный персонаж

Маки
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Конан/Кушина - односторонний; Минато/Конан (R); упоминается: Яхико/Конан, Нагато/ОЖП
Рейтинг: R
Жанры: Гет, Фемслэш (юри), Романтика, Флафф, Злобный автор
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 3 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
AU внутри канона: Джирайя забрал троицу своих первых учеников с собой в Коноху.
А вообще, просто маленькая зарисовочка ни о чём.

С такой, как Кушина, могла дружить только Конан — тихая, прилежная и до чёртиков добрая, что, в общем-то, как ни странно, смесь весьма гремучая. Потому что не бывает людей без недостатков — эдакой незначительной тёмной стороны. У кого-то это лицемерие, любовь к приукрашиванию правды или же воровитость, а вот у Конан — Кушина.

Да, та самая рыжая неуправляемая курносая девчонка с вечно грязными пятками из-за любви побегать босиком тайком от всех, тот самый чертёнок с водянистыми светлыми глазами и по-детски напускной серьёзностью. Кушина в детстве была худой, несколько нескладной и, наверное, какой-то по-мальчишечьи угловатой, что ли.

И да, Кровавая Ханаберо всегда была весьма странной, непредсказуемой, спонтанной. В отличие от Хаюми — покладистой и до блевоты правильной, Узумаки редко думала о последствиях, отчего вечно потирала сизые кляксы синяков на теле, а в носу вечно свербило от свежей тянущей корки крови — запёкшейся, красновато-бурой и сладковато-медной.

Вот она какая — тёмная сторона, слабость и, одновременно, сила Конан, а ещё, наверное, почти внутренний стержень.

Хаюми всегда была чуточку хмурой и не в меру тихой — настолько, что всерьёз её воспринимали только Нагато и Яхико — два рыжих паренька, двое её старых верных друзей, сокомандников и почти братьев. Девушка ещё причисляла к ним Кушину, но это было ещё глупее, чем цепляться за ней хвостиком.

У Хаюми холодные и бледные худые пальцы, у неё странной синевато-фиолетовой пигментации волосы и тёплые-тёплые блестящие янтарём влажные глаза, а ещё Конан пахла дождём — свежим, зябковато-промозглым и чистым. Кушина же пахла летом: свежескошенной травой, луговыми дикими травами и терпким лучистым солнцем. У Конан всегда была чистая одежда — до скрипа — и аккуратно заколоты не всегда чистые волосы, а у Кушины вещи вечно заношенны, смяты, все — сплошь пятна от грязи и сок травы на пузырящихся коленках старых брюк.

Хаюми всегда была скучная — настолько, что Кушина не особо-то и замечала её присутствие или отсутствие.

А ещё был тот голубоглазый блондин, спасший некогда хорохорившуюся Кровавую Ханаберо, пока Хаюми мирно дремала, уткнувшись остреньким носом в макушку простудившегося и тихонько посапывавшего уже после жара Нагато.

Всего одна ночь — и Конан стала для Кушины «пятым колесом в телеге». Даже как-то по-грустному забавно было смотреть на зардевшиеся щёчки Кровавой Ханаберо, когда та скованно пыталась говорить «как всегда» с белобрысым мальчишкой, поджимала вечно обветренные губы и теребила край опять мятой футболки.

Узумаки Кушина и Намикадзе Минато — слишком красиво и ярко, слишком правильно и идеально. А ещё — Конан теперь могла любить только так, как раньше: тихонько — совсем как мышка у них в подвале — или даже ещё тише.

Наверное, когда-то тогда Хаюми стала ненавидеть будущего Хокаге всей душой, хоть и пыталась это скрыть даже от самой себя. Знаете, в этой маленькой истории слишком много «даже». Нет, это не пугает, но хочется здесь остановиться. Однако Конан это помнит — сколько бы ни пыталась забыть.

Помнит до одури пряный луг на закате — весь в поросли красного-красного мака, а трава там была золотистой, колкой и щекотной: впивалась в оголённую кожу поясницы и ягодиц, щекотала бока бледного и уже слишком сформированного для шестнадцатилетней девчушки туловища.

А ещё она до сих пор помнит, как двигалось что-то внутри, как бёдра того самого Намикадзе Минато тёрлись о внутреннюю сторону её бёдер, как косточки таза больно вдавливались в сухую каменистую почву и сочащуюся, местами жухлую траву, как раскраснелось и исказилось почти идеальное лицо, как с его подбородка ей на нос упали несколько капель солёного-пресолёного пота, когда белобрысый над ней навис с невидящими глазами, как что-то тёплое, вязкое и липкое потекло на живот и бёдра.

Конан не помнит, как всё произошло или почему — тогда были только пьяняще-пряные маки, зыбкое и жаркое закатное солнце, утопающее в жидком мареве, и мягко-тёплый парнишка со светлыми волосами и глазами такого же примерно цвета, как и у Кушины.

Сейчас с высоты прожитых лет Конан может, вспоминая об этом, почти улыбаться и ничуть не жалеть о том, что когда-то не вернулась с ребятами из миссии, оставшись ухаживать за одинокой старушкой.

Сейчас у Хаюми очень много своих рутинных дел, мелкой работы по дому — ей некогда переживать или о лишнем задумываться: скоро придут внуки, а их надо кормить, а ещё завалятся в старый, но крепкий домик два старика — настолько сварливых, что хоть на порог их не пускай.

В дверь стучат и, не дожидаясь ответа, открывают: вместе с душистыми запахами лета и золотистыми маревыми закатными лучами входит пожилая женщина с по-стариковски мягкой и усталой улыбкой на усеянном пожухлыми веснушками морщинистом лице — как всегда, жена Нагато приходит помочь с готовкой и работой по дому, ведь это уже традиция — всё лето обедать двумя семьями в этом домишке.

Эта женщина из местных: простая крестьянка и радушная хозяйка — настолько весёлая и заводная, что от неё временами рябит в глазах и звенит в ушах, в то время как Конан, выйдя за Яхико, так и осталась тихой и молчаливой.

А знаете, Кушина — по-прежнему стержень и слабость Хаюми, хоть и не виделись с ней после той самой миссии. Конан по инерции выглаживает всю одежду и воротнички в доме, уже, впрочем, не надеясь, что рыжая бестия попросит её помочь с этим или научить. Она до сих пор ждёт Узумаки в гости, зная, впрочем, что та уже пару вечностей как мертва — даже обидно как-то.

А ещё Конан до сих пор делает всё правильно и прилежно, чтобы не было стыдно встретиться с Кровавой Ханаберо там, куда попадают после смерти.

Но знаете, хоть она никогда, наверное, себе не признается, но Хаюми благодарна за свою жизнь и старость не только учителю и Узумаки, но и тому белобрысому мальчишке, и макам — их было много-премного.

Пейн
Автор: МоРоШШко

Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Конан/Нагато, тень Яхико
Рейтинг: G
Жанры: Гет, Джен, Ангст, Психология
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 4 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
"Пейн" звучит намного лучше, чем "тень" или "то, что осталось" - красивее, мягче и, наверное, даже не так гложет.
Посвящение:
Cattyfil и Лиса_А, спасибо вам за поддержку - вы придаете мне сил, бобра вам - большого такого бобра
Примечания автора:
ООС и AU внутри канона - по желанию, то бишь кто увидит, кто - нет. Также жалкая тень психологии, надеюсь, что не зря поставила в жанры.

Писалось на Апрельские Дуэли на НК, и каким-то странным образом этот фанф занял первое место - была приятно удивлена

Небо сжалось в ватный ком, обуглилось.

Громоздкий полог ночи опустился ливнем. Серебристые жидкие иглы разбиваются оземь — каплями — впиваются в истерзанную, рваную, вымученную землю. Та вся — сплошь рубцы, шрамы, рытвины и свежие раны. Конан поднимает лицо к небу, воздевает к нему же руки. Те такие же: грубые, мозолистые, сплошь в шрамах и сочащихся сукровицей порезах. Дождь смывает все: грязь, пот, кровь, страх, вину и сомнения.

Конан тонет в крови — своей и чужой. Сколько стоят те высшие цели, к которым они с Нагато и Яхико шли? О таких вещах уже поздно задумываться. И Конан прекрасно это знает. Все, что она делает, — во благо этому миру. А остальное — не более, чем жертва во имя добра, мира и справедливости. Кровь — это только вода, и ничего более, ведь правда?

— Нам пора, — шум дождя вспарывает голос Нагато, нет, голос Пейна. Она и Нагато погибли тогда — где-то пару-тройку вечностей назад: вместе с Яхико. — Конан, — на плечо легла холодная ладонь. Руки Яхико всегда были тёплыми. А это ладонь Пейна — ледяная. У куноичи давно уже слово «Пейн» ассоциируется с «тень». Пейн-Нагато, Пейн-Яхико, Пейн-Конан.

— Да, — Хаюми открывает глаза, — нам пора.

Конан безвольно опускает руки, делает шаг вперёд, ещё шаг, ещё и ещё. Старый домишка с текущей крышей и прогнившим, отсыревшим полом вырастает перед глазами. Конан кладёт ладонь на холодный металл дверной ручки и дёргает на себя. Мелкая труха осыпается на порог, насквозь проржавевшие петли надрывно скрипят.

Тело Яхико — нет, лучше уж просто «Пейн» — заходит внутрь следом за девушкой, меряет шагами комнату до деревянной кушетки со рваными пластами кожаной обивки и укладывается на спину, закрывая глаза. Они с Нагато между собой называют это тело по имени, будто его владелец все ещё жив, будто просто спит сейчас, а завтра проснется, улыбнётся своей извечной, наверное, чуть глуповатой улыбочкой, способной осветить даже самое тёмное помещение.

Конан вдыхает спёртый сырой воздух, прикрывая покосившуюся дверь. Рыжее железо старых петель вновь вскрикивает и затихает. Хаюми давно не пугает этот скрип. Так же, как и вечно бушующие здесь ветра, насвистывающие в тёмных зияющих расщелинах, бороздящих ветхие стены. Так же, как и смерть, жить под боком с которой куноичи привыкла.

Конан боится одного — правды. Боится смотреть назад. Боится понять, что они с Нагато свернули не туда, сошли с пути, на коем у них был только один верный поводырь — тот, от которого осталась только тень, оболочка, тело. Но девушке не нравятся эти слова — они слишком точные, жестокие, режущие слух, рвущие стальными когтями ушные перепонки и тонущие в крови. Зато куноичи нравится слово Пейн — оно чуточку тёплое, пряное и почти мягкое. Поэтому девушка любит заменять их им.

Хаюми в последний раз смотрит на Яхико: бледное с сероватым оттенком лицо — холодное. У Яхико по жилам — крутой кипяток. У Яхико всегда тёплые чуть влажноватые ладони. А это то, что от него осталось — Пейн.

Конан идёт к кровати. Нагато сидит тихо: уронив голову на хрупкую тощую грудь — от той осталась лишь утянутая бледной кожей клетка из рёбер, да голубовато-фиолетовая сетка из капилляров; подобрав под себя худющие ноги, а на костлявой скрюченной спине арматурой торчат чёрные с графитным отливом штыки. Хаюми подходит ближе: начисто выстиранная простынь, которую девушка постелила с утра, совсем немного сбилась — он просидел так весь день.

— Нагато, — голос отчего-то сипит. Узумаки не отвечает. Сидит, будто ничего не слышит. Конан сглатывает вязкую слюну, — Нагато, — на этот раз парень поворачивается: медленно, переводя на неё взгляд невидящих глаз. Жиденькие засаленные волосёнки спадают на лицо, блёклой ржавчиной с проседью липнут к впалым осунувшимся щекам, заострённым угловатым скулам. Только сейчас Хаюми заметила у него в руках небольшой осколок зеркала. Нагато держит его крепко: густая тёмная кровь с ладоней падает на мятую серую майку, — Где ты это взял, я же выбросила все зеркала, — Конан едва шепчет, — Где ты его взял? — куноичи, сама того не ожидая, вскрикивает и пытается отобрать осколок, но у Нагато всегда была мертвая хватка — все так же невидяще смотрит куда-то сквозь девушку, — Отдай, — Конан вновь срывается на крик, вытаскивая таки из цепких рук злосчастный обломок зеркала, подбегает к выбитому ещё до них окну, бросает на улицу стекляшку — со всей силы, что есть мочи — подальше и застывает в нерешимости обернуться, — Прости, я... — поджимает губы, — не знаю, что... на меня нашло. — Куноичи закусывает губу до сладковатого привкуса меди во рту и поворачивается.

— Есть хочу, ты сегодня что-нибудь ела? — Нагато прекрасно знает, что нет, ведь он же, если можно так выразиться, вселяется в тело Яхико и все прекрасно видит, но тему необходимо сменить. Конан благодарно и чуть вымучено улыбается.

— У нас праздник: рисовые пирожки — твои любимые, — девушка поднимает с отсыревшего дощатого пола тощий мешок и плюхается на жёсткую кровать, словно на пуховые перины. Тоненькие пальчики развязывают незамысловатый узел. Конан, чуть порывшись в мешке, достаёт два ещё тёплых свёртка и протягивает один товарищу. Куноичи смотрит, как тот разворачивает промасленную бумагу своими влажными, ледяными, тощими, исцарапанными в кровь пальцами. Узумаки вопросительно поднимает на неё взгляд из-под некогда рыжих ресниц, на что та натянуто улыбается, потупив взгляд, и чуть было не начинает есть бумагу на пирожке, который так и не развернула. Нагато тихонько фыркает и жадно съедает лакомство, которое когда-то впервые попробовал вместе с учителем.

— Может, ляжем сегодня пораньше? Завтра начнётся невесть что, и нам стоит выспаться, — мужчина рукой сметает крошки с коленей и смятой простыни. Его напарница поднимается с кровати, отряхивает подол тонкого чёрного плаща в красное облако.

— Знаешь, — неожиданно бодрым голосом вновь поворачивается к нему куноичи. Узумаки смотрит на неё зачарованно: на её лице играла та старая добрая улыбка, которую, наверное, забыла уже и сама Конан, — собираемся: нам нужно кое-куда сходить — здесь совсем рядом — на отшибе, — она чуть запнулась и посмотрела в сторону разбитого окна — на северо-запад. — Тот старый холм с маленькой деревенькой и вечнозелёной поляной — помнишь? И почему мы с тех времён так это место ни разу и не навестили?

Нагато вовсе не помнил место, о котором сейчас говорила напарница, но чтобы не расстраивать, кивнул.

Хаюми суетилась: у неё все валилось из рук, пальцы путались в завязках плаща Узумаки, в котором, к слову, мужчина казался ещё и ужасно горбатым; на глаза девушки то и дело спадала тёмная мокрая прядь, которую все никак не удавалось заправить за ухо.

Нагато тогда лишь наблюдал за ней. В помещении было не только сыро, но и холодно, отчего Конан периодически хлюпала забитым носом и двигалась неестественно резко, будто рывками. Вода капала с потолка, собиралась на сыром полу, сбегала по некоторым накренившимся доскам юркими ручейками, серебристыми змеями ныряла в расщелины — туда, где даже крыс уже не было. Узумаки встал — его ослабшему телу уже даже это далось с трудом. Нагато распрямился, насколько это могли позволить металлические штыри, надёжно вросшие в костлявую спину, стёр тыльной стороной ладони выступившую над верхней губой испарину, пройдясь точно по наждачной бумаге — пора бы побриться.

— Я убил нашего учителя, — нарочито обыденным тоном произносит Узумаки, но голос хрипит. Мужчина откашливается, прочищая горло.

Конан на мгновение застывает — у них не принято было говорить о таких вещах — тех, что были ценой, жертвой, приносимой на алтарь мира и справедливости. У них не было принято говорить правду, о чем-то задумываться — просто поздно.

— Мы убили, — голос дрожит против воли, но Хаюми приказывает себе думать, что это от холода. И это срабатывает — всегда.

И вновь тишина. Но не звенящая, как обычно бывает, когда не знаешь, что сказать. У Конан и Нагато не бывает неловких пауз — настолько привыкли друг к другу. Их тишина — звук дождя, барабанящего о битые глиняные чешуйки кровли, завывания раненого молнией ветра и надрывный скрип влажных половиц. И они оба тонут в ней, как и в крови — своей, чужой — и та и другая — не более, чем вода, ведь правда?

Когда в лицо бьёт ливень и холодный ветер, не давая даже толком вдохнуть, трудно сказать, сколько находишься в пути: десять минут или два часа. Дорога обрывается большим, но невысоким холмом с покатыми краями, усеянным маленькими разрушенными хатками — все, что осталось от того хуторка, однако это ничуть не мешает Узумаки вспомнить: это та маленькая деревушка, в которой они как-то помогали одной старушке. Женщина с вислыми дряблыми щеками и водянистыми глазами жила в самом центре хуторка, воспитывая в одиночку пятилетнюю внучку, а может, и правнучку.

Конан помнит, как на прощание подарила той зеленоглазой непоседе куклу из бумаги. А ещё, Хаюми помнит ту залитую солнцем и цветами поляну, которую лучше всего было видно из старого, но всегда чистого домишки этих людей, из-за чего они все вместе ещё при Яхико мечтали когда-нибудь там жить и каждый день любоваться из окна ярким разливом цветов и зелени вперемешку с солнцем.

Нагато тоже все это помнит — оттого и тело Яхико, нет, Пейн уже тоже шёл рядом с ними. Тот самый дом. Но только теперь разбитый, весь будто накренившийся, с выбитой дверью и окнами. Конан входит первая: неуверенно переступает порог, чуть замявшись, всё-таки проходит дальше и застывает, судорожно дёргает край рукава, сжимает и разжимает кисть руки, а сердце пропускает пару ударов — на полу под столом лежит почти раскисшая, грязная, затасканная бумажная кукла.

Куноичи берёт на руки, точно маленького ребёнка, почти уже бесформенную игрушку, и ей вдруг кажется, что та мечется в агонии - безмолвной, выматывающей, вспарывающей напускную, фальшивую атмосферу спокойствия и смирения. А за окном, вместо той сказочной поляны, разверзлась воронка — голая безжизненная впалая пустыня.

Хаюми даже не замечает, как следом за ней, также неуверенно заходят Нагато и Пейн, нет, Яхико: как в математике сокращается одинаковый множитель — Пейн. Пейн-Яхико, Пейн-Нагато, Пейн-Конан, Пейн-поляна, Пейн-хутор, Пейн-кукла, Пейн-небо, Пейн-тишина — можно сегодня — хотя бы сегодня — все сократить на «Пейн». Это слово нравится и Конан, и Нагато гораздо больше, чем «тень», «остаток», «тело» — звучит мягче, красивее и как-то даже немного тише.

Нагато и Яхико притягивают к стоящему рядом с окном столу переломанные стулья, на которых ещё всё-таки можно было как-то сидеть, куноичи кладёт игрушку на него, бережно протирает рукавом остатки стекла в деревянной огранке небольшого окошка.
Хаюми садится на принесённый товарищами шатающийся табурет рядом с ними и смотрит в окно на поляну: громоздкие тучи все ещё сшивают небо с землёй серебристыми нитями дождя. И вновь все вокруг окутывает тишина, именно та самая их тишина. Они, все трое, сидят как когда-то давно, примерно пару вечностей назад, перед этим окном, за этим столом, смотря на эту поляну, а на столе лежит эта же кукла.

Завтра начнётся хаос, придуманный ими же во спасение мира. Но это будет завтра — когда уже не получится сократить все на «Пейн». А сейчас она может еще раз — возможно, в последний — увидеть то, чего уже давно нет.

Светает. До рассвета всего минута.

Минута — и горизонт прошьет алой нитью серебристый полог дождя. А пока — есть только трое детей-сирот из Страны Дождя, бумажная кукла, залитая солнцем и цветами поляна, ясное полуденное небо и их личная тишина.



Эскизы
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Конан
Рейтинг: G
Жанры: Романтика, Ангст
Предупреждения: Смерть персонажа
Размер: Драббл, 2 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
В легких - кровь вперемешку с морской водой.
Посвящение:
Yura1994, Лиса_А и cattyfil, спасибо вам огромное за вашу поддержку - не важно, отзывы это или лс - для меня она неоценимо важна

Дом из фольги.

Конан всегда о нем мечтала.

Смотришь на него: он даже ночью сверкает. Обычно света от звезд не хватает для полноценного освещения: звезд так много, а светят они лишь для себя. Но разве это так плохо?

Хаюми всегда боялась кукол: их стеклянных бесчувственных глаз и той застывшей вечности, что покоится в них.

Если сложить из бумаги журавлика, на свет появится мертвая птица.
Конан положит ее на подоконник - и та будет смотреть в небо, встречать закаты и рассветы в сопровождении одной лишь пыли. Она влюбится в бескрайний ночной небосвод, будет видеть, как меняет настроение погода, как деревья то стоят нерушимыми монументами, то едва ли не срываются, будто уносимые неведомыми потоками, как серебряные нити вдруг сшивают небо с землей, изредка врезаясь в стекло окна - темницы, стекая вниз по мутным разводам, но вряд ли когда-нибудь почувствует дуновение ветра или влагу от капель дождя.

Однажды Хаюми откроет окно, и сквозняк унесет птицу прочь.

И та взлетит: зачерпнет озябшим крылом небосвод, бумажным клювом заденет нить горизонта - пусть на несколько секунд, но она оживет. Теплый воздух зыбким маревом подхватит невесомое тело, смягчая неизбежное приземление. А затем птицу растопчут тысячи ног и колес, сровняют с землей те, кто никогда не летал.

Куноичи никогда не узнает, что почувствовало ее творение, соприкоснувшись с землей - она сделала его изначально неживым, ведь так?

Конан скоро забудет о мятом и пыльном бумажном журавлике - самом первом и одном из тысяч. О нем забудет ветер. Забудет вымощенная плоским камнем дорога, что змеится к скалистым горам. Его не заметят люди. Никогда не узнает небо, о котором когда-то грезил. Потрепанные серые бумажные лоскутья неживого существа никогда не осветят звезды. Они светят только для себя, забыли?

Блики ночных огней застыли в оконном проеме. В окне, что смотрит из спальни куноичи зияющим темным провалом, никогда не виден блеклый диск луны. Но этот мертвый пейзаж пылает жизнью - такой близкой, такой недостижимой.

Каждую ночь Конан ждет с замиранием сердца: завидев закат, сломя голову бежит, мчится, точно безумная, к заветному стеклянному проему.

Запыхавшись, она будет мерить время ударами сердца, жидкой вяжущей тишиной, что разливается по венам, смешиваясь с кровью, ложится на плечи зыбким пологом страха и трепета. Влажные теплые ладошки будут сжиматься в кулаки, впиваясь ногтями в мягкую плоть.

Хаюми влюбится в вечность, в тень, в призрак, в абстрактность. Она никогда не услышит заветный голос, который, возможно, разорвал бы ей барабанные перепонки. Ей не нужна ответная любовь. Конан нужен этот ветер: на закате, когда ее бумажные крылья задевают все в алой краске перистые облака, руки путаются в лентах солнечных лучей, а ноги вязнут в тягучей тьме подплывающей ночи.

Сейчас, на поле битвы с Тоби, - где ее душа? За что бороться ей сейчас?

Этим вопросам ответа нет: пропасть, набросив жгуты, разорвала эфирное тело. В легких - кровь вперемешку с морской водой.

Выжил лишь один обрывок неиспорченной когда-то души - тот, что не разъело чужой кровью, точно серной кислотой, тот, что никогда не знал о слове "ненависть", - будучи когда-то ею же заточенным в бумажное тело.

Игра в слова
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Кисаме/Конан
Рейтинг: R
Жанры: Гет, Ангст, Психология, Повседневность, Даркфик, ER (Established Relationship)
Предупреждения: OOC
Размер: Мини, 3 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
AU в рамках канона: Конан работает в паре с Кисаме.

Конденсат, осевший за время купания везде, где только можно, стал медленно собираться в капли, стекать с гладких вертикальных поверхностей, прячась в темных впадинках плиточных швов. Синтетическая ткань плохо стирает влагу с распаренной кожи: мягкий ворс смахивает бисеринки капель, но не впитывает. Изъеденный молниевидными тонкими трещинами кафель под ногами режет мозолистую корку ороговевшей кожи стоп. Запотевшее зеркало исполосовано змееподобными влажными дорожками.

Конан потянулась рукой с целью протереть атласную поверхность, но тут же одернула руку. Только сейчас она заметила, что изменилась: некогда мягкие розоватые пальчики - сплошь рубцы, мозоли, плотная сероватая корка; локти - темные, шершавые, что хоть стружку снимай; на землистого оттенка мутном пятне в запотевшей серебристой глади отчетливо выделяются блеклые янтарные блюдца - глаза, только их дымчатость уже давно не игра водянистых частиц. Завернувшись в пропахшее оружейной смазкой и яблоками жесткое от застиранности большое полотенце, девушка вышла.

Чистую кожу неприятно стягивало от плохо вымывающегося дешевого мыла. Короткие потемневшие от влаги волосы липли на лицо и шею. И все же это было блаженство.

На последней миссии в Стране Ветра было не до мытья: приходилось целую неделю торчать в заброшенной деревне, где ничего, кроме крыс, из съестного не было. Единственная задача: выжить в эти несколько дней и поймать ублюдка, который в какой-то из них должен был пожаловать. Но это ничто по сравнению с тем, что ей пришлось пережить во время первой миссии.

Конан нервно дернула плечом при воспоминаниях о выпотрошенных распятых на покосившихся заборах тушках мирных жителей. Ей пришлось это сделать. Она должна была. В одну жалкую ночь она сломала себя. А, может, и победила. Хаюми до сих пор помнит скрежет металла о кость; судорожное подергивание конечностей вперемешку с криками и неприятным хлюпающим звуком - мужчина захлебывался собственною кровью; тремор в руках, вязкую кисловатую слюну во рту; "чавкание" кромсаемой плоти, вывалившиеся из распоротых животов канаты кишок и сизо-бурые слизкие органы.

- Месть, - девушка просмаковала слово так, точно пробовала на вкус: такое красивое и пафосное. Конан вымученно улыбнулась, заваливаясь на смятые простыни, морщась от боли в пояснице. Застудила? Возможно. Месть... Такое интересное, красивое, бударажещее кровь... слово. Говорят, что самые ужасные моменты в своей жизни помнишь детально, никогда не забудешь. Это не так. Все постепенно уляжется. Человек ко всему привыкает.

Да, Хаюми пришлось быть орудием мести: жалкий старикашка, некогда изгнанный из этого самого селения, решил отомстить.

А послали на задание именно ее. Нет, не только ее - с ней был тот странный мужчина. Грубый, насмешливый, он стоял в сторонке, когда она убивала, когда сквозь рыдания рвала плоть, и, казалось, вот-вот захлебнется в чужой крови. Он стоял. Он улыбался, но не насмешливо, как это было во время их пути, а тепло, почти по-отчески. Он стоял, облокотившись о покореженный изъеденный глубокими рытвинами древесный ствол.

Но один раз он шевельнулся: быстрое движение, и утянутая темно-синими с лиловым жгутами вен лапища размозжила голову неудачливому защитнику родины, подкравшемуся сзади с лопатой. И вновь матерая фигура скрывается под тенью раскидистой кроны. И он вновь просто стоял.

Она ломала себя - он стоял и улыбался.

Конан помнит, как, вонзив кунай в последнего дергающегося в предсмертных конвульсиях селянина, упала на колени. Плечи вздрагивали в такт беззвучным рыданиям. Огромная шершавая ладонь легла на лопатку, закрывая едва ли не четверть спины. Хаюми только в тот момент поняла, как холодно было в ту ночь: окоченевшие пальцы отказывались сгибаться, тело содрогалось уже не только от рыданий и истеричного тремора, но и от банального покалывания мороза. Тонкий плащик не грел.

- Я сломала себя? - идиотский вопрос - все что смогло сорваться с упрямо сопротивляющихся дрожи губ. Она не должна показывать, что сломалась, не должна выглядеть жалко. Ведь то, что она сделала - шаг вперед, к миру. Ведь так? Хотя это бред, но люди верят в то, во что хотят верить. Вот и Конан хочет верить. И она верит. Верит в то, что, уничтожив мирное селение, принесла лишь мизерную жертву на алтарь победы над злом, болью и ненавистью.

- Победила, - сзади раздалось какое-то шуршание, и на голову ей неопрятно упала шерстяная вязаная материя. Стянув ее вниз, девушка обнаружила большой черный свитер. Он пах лососем и сыростью. Недолго думая, девушка натянула его поверх замаранного плаща. Согревать материя еще не начала, но холод поступать перестал. Только в ту минуту до нее дошел смысл слов напарника. Победила? Да, наверное победила. Так звучит приятнее, все же сила слова велика. Подумаешь? Какая разница между "сломала" и "победила"? Но от второго стало легче. Конан нравится так думать. Победила. Такое красивое и пафосное слово. Победила. И Хаюми верит в это слово. Так легче жить: подбирать слова так, чтобы не поехала крыша, чтобы осталось еще внутри еще что-то теплое, человеческое, - Ты ведь, разумеется не прихватила с собой из теплой одежды? - риторически вопрошая, Хашигаке указал подбородком на свитер, - Ниндзя, - фыркнул мужчина, заметив удивленный взгляд девушки.

Привал они устроили, отойдя примерно на километр от злосчастной деревушки. Кисаме понимал, что для девушки значила эта резня, и Хаюми была ему благодарна за это. Благодарна за то, что он молчал. За то, что всю ту оставшуюся ночь тишину нарушали лишь скрежет металла о точильный камень и мерное потрескивание хвороста в костре.



Конан вымученно улыбается невзрачным мыслям, но тут же морщится. В носу свербит от запаха сырости, источаемого простынями. Наволочка подушки пропиталась влагой с волос и теперь противно холодила шею и лопатки. Куноичи привстала на локтях, едва не застонав от режущей боли чуть выше тазобедренной кости, в области почек - точно застудила. Встав с жесткого ложа и распрямив плечи, она попыталась высушить волосы полотенцем, но все тщетно - то промокло насквозь и лишь усугубляло ситуацию. "Забив" на это неблагодарное дело, девушка натянула мешковатые бриджи и свободную серую рубашку.

Хлопковая ткань проскрипела, натягиваемая на влажное тело. Рядом с дубовой дверью раздались шаги, и девушка, втаскивая одну ногу в штанину, попыталась быстро сложить все ненужное в сумку. Рука добралась до лака для ногтей, когда насквозь проржавевшие петли надрывно взвыли. Пальцы тут же отдернулись от небольшого флакончика.

- Вечно возишься, - вздохнул вошедший. Громоздкая фигура прошла в затхлое помещение. Хаюми схватила стеклянный сосуд и присела, откручивая белую ручку. Пришлось поднапрячься - засохшая корка лака не хотела ломаться. К запаху плесени примешался еще более едкий: аммиака и ацетона. Горло немного запершило.

Времени стирать прошлый слой уже не осталось - в последнее время их просто завалили миссиями. Времени на отдых даже не было. Но Конан не возмущалась, ведь это же мизерная жертва на алтарь мира и добра, не так ли? Уже слишком поздно отступать. Осталось лишь продолжать жить в мире иллюзий и лжи. Жить там, где все всегда правильно.

Хошигаки присел на край жесткого матраса. Девушка стала покрывать ногтевые пластины лоснящейся темной субстанцией. Она легко выдерживала внимательный испытующий взгляд напарника - привыкла.

Да, Хаюми давно привыкла к этой массивной тушке, что вечно себе на уме. Привыкла к неприятному шуршащему звуку, когда после пары дней в миссии мужчина трет тяжелый подбородок, что весь в поросли жесткой щетины.

Привыкла засыпать на вздымающейся груди, слыша буханье сердца в такт кровотоку. Нет, у них не было той любви, когда сжигаемые страстью пытаются упиться друг другом. Нет, эта была просто тихая нежность, и действительно спокойные ночи. Это было понимание с полуслова, полувзгляда. Это была трепетная вера друг в друга, заставляющая жить.

Хошигаки после миссий всегда ходил в бордель - не хотел срываться на девочке. Конан это знала и понимала. Хаюми была благодарна за спокойные ночи, когда они вдвоем после задания отсыпались, а потом неспешно хлопотали то по хозяйству, то собираясь в очередной путь.

Но больше всего на свете она любила те редкие вечера, когда они просто сидели в своей однокомнатной квартире. Девушка лежала на твердых коленях убийцы, а он мирненько вязал очередную вещицу. Лицо щекотала ворсистая нить, то и дело задевая то щеку, то нос, но девушка продолжала так лежать. Об этом его увлечении знала только Конан и больше никто.

Только с ней он мог становиться самим собой: большим и страшным добряком, пусть с жабрами на лице и теле, пусть по локоть в незримой крови, но таким теплым и домашним, что с ним можно жизнь под одной крышей прожить.

Они оба тихо мечтали податься в отшельники и вместе встретить старость у берега какого-нибудь небольшого озерца в небольшом тихом домике. Но они продолжили ходить на задания. Продолжали убивать. И будут это делать всегда, ведь это просто мизерная жертва на алтарь мира, добра и справедливости, не так ли?

@темы: фанфики и рассказы(гет), По Наруто

---

Почему-то захотелось поделиться историей того, с чего началось мое увлечение именно фикрайтеством

Мои первые фанфики были написаны все в один день, но выставлены в разные даты.

Самый первый был по заявке на фикбуке, где суть заключалась в том, что Киба стал преступником и отступником, а в один прекрасный день ему в плен попалась Хината. Автор заявки просил PWP, что и сделало меня по началу высокорейтинговым фикрайтером.

А вот, кстати, и этот фанфик:

«Ангел»

Ангел

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Хината/Киба
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Даркфик, PWP, AU
Предупреждения: OOC, Насилие, Изнасилование
Размер: Драббл, 3 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
Она теперь шлюха. Он клятвопреступник. Блуд - грех. Предательство - грех. Плевать на адское пламя - они уже в нем сгорели.
AU в рамках канона: Киба стал изгнанником и преступником.

Посвящение:
Читателям и автору заявки.

Примечания автора:
Это мой первый фанфик, но щадить меня не надо - критика приветствуется, как и любые отзывы. (Да простит меня автор заявки за сию ахинею, Аминь)


Бежать.

Она должна бежать.

Забыть про боль в ногах, разрывающую каждую мышцу. Забыть про сбившееся напрочь дыхание, про собственную медлительность, про неуверенность в себе, про распластанные где-то далеко позади бездыханные тела друзей. Она должна бежать не думая ни о чем, сливаясь с древней стихией.

Выжить.

Хината должна выжить любой ценой. Нельзя, чтобы ее догнали.

Хьюго бежала, забыв про имя, фамилию, пол, положение, личность, судьбу. Ночное небо было затянуто громоздкими обсидиановыми тучами, отчего казалось чуточку ближе.

Холодная серебристая капля разорвала воздух, разбившись о висок девушки. И в следующую секунду небо и землю разорвала завеса длинных игл, обрушиваясь на хрупкие плечи, впитываясь в ткань мешковатой одежды и шелк иссиня-черных волос.

Хината уже не могла бежать, не могла шевелиться, падая на размокшую почву. Над беспомощным девичьим телом нависла тень.

Хьюго напрягла все мышцы до неописуемой рвущей боли в жалкой попытке встать, но чернильная тьма разлилась на глаза, обволакивая сознание.

Холодную тишину прерывало лишь согревающее потрескивание костра. Девушка уже четверть часа как очнулась, но продолжала лежать с закрытыми глазами. Она боялась. Боялась открыть глаза. Что-то мягкое лежало под ней. Похожее на шерсть.

- Долго еще лежать собралась? - такой знакомый и родной бархатистый голос.

- Киба? - Хьюго подскочила на радостях, но тут же пожалела о сделанном, надрывно взвыв от боли. Все тело горело, каждая мышца буквально молила о пощаде и покое.

- Лежи смирно, - голос звучал спокойно и мягко, но с ноткой какой-то несвойственной ее другу горечи.

Хината молча принялась разглядывать парня.

Когда-то нежный и заботливый взгляд похолодел и зачерствел. Девушка знала, что его подставили и зря изгнали из деревни. Он действительно ни на кого не покушался. Но разве ее кто-нибудь слушал?

- Киба-кун, - голос предательски дрогнул. Она столько хотела сказать, столько спросить, но боялась. Боялась, что ее друга уже нет. Что перед ней сидит порождение ночи, настоящий изгнанник, ненавидящий всех и вся, - возвращайся домой, - она сама от себя не ожидала этих слов. Видимо, год проведенный в мыслях о старом товарище, сам говорил за нее.

- Нет, я больше не тот Киба, которого ты знала. Поверь, - Инузука резко встал и направился к девушке. Та затравленно и непонимающе подняла на него свои огромные, точно слепые, глаза. Они были присущи всем из ее клана, но для Кибы они были единственными.

Только в них он видел выражение ангела. Эта маленькая хрупкая девчушка была для него неприкосновенной святая святых. Но ведь он клятвопреступник. Убийца собственной чести. Сам дьявол в мирском обличии.

Парень присел на корточки перед Хинатой, по-привычке вздрогнув от соприкосновения с бархатистой кожей.

Он предал себя и святость давно.

Инузука резко опрокинул Хьюго наземь, впиваясь губами в точеную, точно фарфоровую, шею. Маленькие ладошки уперлись ему в грудь, пытаясь сопротивляться.

Парень, не обращая на это внимания, продолжал терзать тонкую кожу на шее девушки, разрывать одежду на ней и себе, покрывать рваными поцелуями аккуратную грудь, требовательно целовать горячие губы подруги, оттягивая и кусая до крови пухлую нижнюю губу. Шершавый язык с силой врывался сквозь сжатые зубы, ощущая стальной привкус, скользя по ребристости неба.

Несмотря на жалобные писки, пихания руками и ногами, он терзал тончайшую кожу, оставлял сильными руками синяки и кровоподтеки, разрывал грубыми неумелыми губами нетронутое никем ранее тело.

Поставив мечту и сокровище детства раком и заломав худенькие ручки, заводя их ей за спину, сжимая тонкие запястья, парень вошел в неожиданную сухость влагалища, резко проникая на всю длину, чувствуя, как тугая живая ткань сжимается, пытаясь его вытолкнуть.

Бедра парня двигались в такт ритмичным движениям, хлопкам мошонки о внутреннюю сторону бедра девушки, в такт тихим всхлипам. Он вбивался в нее со всей силой, мечтая, чтобы Хьюго сама насаживалась на разгоряченную плоть, подмахивала бедрами и тихо постанывала. Но громкий всхлип раз за разом возвращал его в реальность.

По телу стала разливаться волна удовольствия, заставляя затрястись и напрячься каждую мышцу. Он был готов поклясться, что слышал скрип зубов - Хината лишь впивалась тонкими пальчиками в сырую землю, скребла ее обгрызанными ногтями, кусала итак рваные губы. А он продолжал - просто не мог остановиться - драл нещадно, стонал не сдерживаясь.

Он ведь клятвопреступник, забыли?

Инузука, потянув за волосы, заставил Хьюга стать на колени, отчего та поморщилась - мелкие камни и местами затвердевшие сгустки грязи впились в кожу.

На Кибу смотрела пара бездонных глаз, да, именно тех, которые еще могли его спасти, будь судьба хоть чуточку честней. Потоки горячих слез омывали белоснежную кожу щек, тех самых, на которых покоились извечные пятна румянца.

Парень обмяк и упал рядом с подругой на колени, нежно и трепетно целуя податливые губы, извиняясь, говоря глупости, именно те, значения которых забыл уже давно.

Хината боялась поверить в случившееся - слишком неправильно, грязно, не так, как должно было быть. Она ведь когда-то любила. Любила эти растрепанные волосы, чуть вздернутый нос, бойкий неунывающий нрав и теплые грубые руки.

Хината всегда теперь выходит на эту опушку. Медленно раздевается. Уже почти не вздрагивает от ощущения горячих требовательных губ на тонкой шее.

Она спит лишь с ним, дарит себя лишь мучителю. Кто знает, любит ли она его или нет. Это тайна двух проклятых жизнью душ.

Она теперь шлюха.

Он клятвопреступник.

Блуд - грех. Предательство - грех

Плевать на адское пламя - они уже в нем сгорели.


Следующей заявкой, встретившейся мне в тот же день, оказалась «Драбблы и мини с нестандартными пейрингами.» достопочтенной Furimmer, по которой время от времени продолжаю писать.
Я некоторое время не решалась публиковать эти работы, и именно поэтому сначала выложила просто работу, написанную под вдохновением от стиха одного прекрасного автора, к которому до сих пор очень трепетно отношусь - SashaLexis «Нас просто жарят». Вообще, очень трудно описать всю ту бурю буквально захлестнувших меня эмоций, когда я прочла это произведение. Однако именно тогда я написала эту свою работку. Так что, если быть честным, на самом деле именно она мой первый фанфик, хоть и выставила я его через год после написания, а может, даже позже. Поэтому все-таки мой первый фанфик - это

«Пепел».

Пепел

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Хината/Мадара
Рейтинг: NC-21
Жанры: Гет, Ангст, Психология, Даркфик, PWP
Предупреждения: Смерть персонажа, Насилие, Изнасилование, Кинк
Размер: Драббл, 2 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Учиха легкими движениями отбил три куная, летевшие ему прямо в лицо. Он видел в бездонных глазах обреченность. Она знала, что зря сейчас здесь стоит, зря пытается унять дрожь в коленях, зря пытается одолеть саму себя, ведь враг не даст ей победить первозданный праведный ужас, царствующий в маленьком сердечке.

Посвящение:
SashaLexis - поистине королеве Гета - и РоМаШк - просто милому читателю, спасибо тебе за твою поддержку

Примечания автора:
Написано под впечатлением стиха SashaLexis "Нас просто жарят")


Бархатный лоскут заката постепенно таял, впитываясь в холодный холст обсидиановой ночи. Небо окуталось странной дымкой, отчего казалось капельку ближе и на пару тонн тяжелее.
Горизонт не выдержал, и обугленный небосвод стал осыпаться на землю холодными хлопьями пепла.

Это первый снег в этом году. Интересно, а он когда-нибудь радовался этому событию раньше? Черные брови медленно сошлись на переносице. Нет, он не помнил.

Холодные клочки небес продолжали плавно оседать на измученную войнами землю. Она, точно его душа, была покрыта шрамами, глубокими рытвинами, выжжена и холодна. Снег оседал на пушистых смоляных ресницах.

Мадара, как, наверное, и сама земля, поднял уставшие бесстрастные глаза к небу и, щурясь, пытался разглядеть звезды сквозь громоздкие темные тучи.

Тягучий, почти осязаемый воздух разрезала сталь. Коротко вспыхнув в отсвете выглянувшей луны, он погас, перехватываемый расслабленной мужской рукой. Учиха почти смеялся от такой глупости. Напасть на него кунаем мог только идиот, либо самоубийца, либо отчаянный юморист.

Убивать сейчас не хотелось, хотя для него ничего не стоило вырвать из надрывно хрустящей груди жалкое, сочащееся горячей кровью, слабо пульсирующее сердце.

Мадара медленно перевел тяжелый взгляд на источник шума и встретился с полными ужаса глазами. Странные светлые, они обволакивали волной давно забытого чувства.
Царапины и раны на идеальном фарфоровом личике смотрелись неестественно, точно ангел неудачно попытался замаскироваться под царящий в этом мире хаос. Полупрозрачная светлая кожа почти светилась в тусклых лучах ночного светила.
И лишь блеснувшая в миниатюрной ладошке сталь гармонировала с полным отчаяния взглядом. Быстрое движение, и дюжина сюрикенов вновь рассекла морозный воздух, вонзаясь в измученную истощенную землю, оставляя глубокие порезы в безжизненной глиняной почве.

Учиха легкими движениями отбил три куная, летевшие ему прямо в лицо. Он видел в бездонных глазах обреченность. Она знала, что зря сейчас здесь стоит, зря пытается унять дрожь в коленях, зря пытается одолеть саму себя, ведь враг не даст ей победить первозданный праведный ужас, царствующий в маленьком сердечке. Несколько быстрых движений гибкого тела, и девушка уже возле него заносит руку в ударе.
Мадара без каких-либо усилий перехватывает тонкое запястье, невольно вдыхая пьянящий аромат девичьего тела. Одинокая серебристая капелька пота пробежала вдоль почти детского личика, заставляя уставшее мужское сердце замереть. Свободная ручонка долбила Учиху в грудь, тщетно пытаясь протаранить броню.

Мадара вымученно улыбнулся, заводя обе руки девушки у нее над головой, утыкаясь носом в ямочку между ключиц, затягиваясь живительной дозой запаха юного тела.
Мужчина провел шершавым и влажным от слюны языком вдоль шеи, направляясь к мочке уха.
Он чувствовал оцепеняющий страх и шок, испытываемые девчушкой. Давно забытое ноющее чувство в паху заставило его застонать сквозь сжатые зубы, вызывая порыв отчаянных, но тщетных брыканий изворотливого тельца.

Учиха повалил девушку на сырую разорванную битвами землю, наваливаясь на нее, миниатюрную, хрупкую, матерым телом, целуя властно, грубо проталкивая горячий шершавый язык между сжимаемых всеми девичьими силами зубами.

Он разорвал и так потрепанную мешковатую военную форму, тут же кусая в кровь мягкую горошину соска, наслаждаясь шипением и скрипом зубов девчонки.

Мадара упивался ее ненавистью, животным страхом и запахом никем не тронутого тела. Он приставил головку набухшего до предела члена ко входу влагалища, продолжая кусать тонкую кожу, оставляя синюшные следы и кровоподтеки. Учихе доставляли удовольствие эти жалкие отчаянные попытки спихнуть его.

О да, ему нравилось видеть эти царапины на обнаженном торсе, нравились эти непрекращающиеся ерзанья, ноготки, с ненавистью проникающие под его толстую кожу и так отчаянно пытающиеся ее порвать, стянуть лоскутами, оголяя лоснящиеся рельефные бугры мышц.
Он сходил с ума от трения головки о половые губки девушки, от ее хрипа и кулаков, барабанящих в каменную грудь. Учиха резко вошел на всю длину в сухое девственное лоно, разрывая его изнутри, пропихиваясь в плотно сжатые стенки влагалища.

Девчонка даже не пискнула - лишь впилась зубами в белеющие губы, с которых тут же побежали алые дорожки горячей крови. Мадара вминал гордую куноичи в твердую шершавую, точно его ладони, замерзшую землю, входил в никак не желающую поддаваться плоть, почти скрипя, вдалбливался внутрь.

Девчушка лишь впивалась пальцами рук в плотно спрессованную почву, лишь нещадно раздирала пухлые губы с уже запекшейся кровью.

Учиха понял, что ему не победить.

Он мог ее убить, пытать сколько угодно, но она лишь молча будет терзать нежную кожу губ.
Он ненавидел ее.

Учиха взял воткнутый в землю кунай и стал медленно погружать его в мягкую девичью грудь, наслаждаясь надрывным хрустом кости и скрипом пронзаемой плоти. Вздрогнув, хрупкое тельце обмякло, переставая колупать иссохшую мертвую землю и рвать мягкую плоть почти детских губ, позволяя двигаться легче.

Она уже не сопротивлялась, глаза поблекли, кожа приобрела сероватый оттенок, а из уголков губ потекла горячая струйка крови, девчонка больше не сопротивлялась - лишь мягко обволакивала пульсирующую плоть. Мадара вновь задвигался внутри нее, вздрогнул всем телом, наполняя тугой вязкой спермой податливое лоно.

Учиха впервые проиграл бой за всю эту войну. Если и был в его жизни враг сильнее Хаширамы, то это была она - маленькая гордая куноичи.

Обугленные небеса продолжали осыпаться на израненную землю лоскутами холодного пепла. А единственный источник света - луна - вновь скрылся за громоздкой тьмой облаков, ускользая с идеального девичьего лица.

Ну, а потом уже я и выложила ту кучу мрачных ПВПшек с нестандартными пейрингами:

«Бездна»

Бездна

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Хината/Нейджи, тени
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Психология, Даркфик, Эксперимент
Предупреждения: Смерть персонажа, Изнасилование, Инцест
Размер: Драббл, 3 страницы
Статус: закончен
Описание:
Хината не обернулась. Она знала, что увидит. И это не слезы. Это слияние с бездной.
Посвящение:
Автору заявки.
Примечания автора:
Писалось на эмоциях, так что посмотрим, что из этого выйдет И еще кое-что, я печатала с телефона, так что заранее прошу прощения за ошибки!
Работа написана по заявке:
Драбблы и мини с нестандартными пейрингами.


Капля, еще и еще.


Тяжелая завеса дождя опустилась на ночной город. Полуночную тьму разрезали миллиарды острых игл.

Они разбивались об асфальт, разлетаясь жидкими осколками, каплями. Тонкими змеевидными струями они спускались по мраморной коже парковых изваяний.

Брат и сестра.

Родство молодых людей выдавали глаза. Неестественно светлые, точно слепые, они были устремлены на горизонт. Быть может, именно глаза занесли их сюда на крышу.

Миллиарды огней ночной земли едва удерживали полог иссиня-черного небосвода. Такого же цвета были и волосы девушки. Они ниспадали каскадом по хрупким, казалось, фарфоровым плечам.

Мы с вами видим эту картину и недоумеваем. Мы не можем спросить их о чем-то.

Мы - бестелесные призраки, потоки эфира.

Мы не можем вмешаться, лишь наблюдать.

Блуждая взглядом по тонким идеальным чертам пары, мы с вами замечаем странную разницу в их состоянии.

Лицо парня мягко расслаблено. Одна рука свободно опущена, другая же аккуратно и покровительски держит запястье девушки. Та в свою очередь сжимает крохотные ручки в кулаки. Костяшки пальцев побелели как и вытянуты в одну тонкую линию губы.

Мы с вами их тени.

Мы не слышим их мысли, но можем их чувствовать. Мы слились с их сознанием.

Первое что мы чувствуем это дрожь...



Дрожь.

По щекам Хинаты капли выписывали витиеватый абстрактный орнамент. Хрустальная завеса опустилась на обнаженные плечи, заставляя все тело покрываться мурашками. Тяжелые иссиня-черные тучи скрывали серебристые бусинки звезд.

Капля еще и еще.

Девушка уже не знала, слезы это на ее лице или просто капли дождя.

Всего три минуты до рассвета.


Весь их городок Коноха был как на блюдце. Его можно было поместить в ладонях.

Маленький мир ночных огней удерживал небосвод. Обугленная тьма опускалась серебряными нитями, погружаясь в эту миниатюрную вселенную. Разрывая вязкий воздух.

Дрожь.

По щекам Хьюги спускались струи тьмы. И не важно слезы это или дождь. В голове вились бессвязные осколки прожитой жизни.


По спине пробежала волна мурашек. Именно на том месте где лежала дорожка сухих поцелуев брата.

Нет.

Она никогда его не любила. Ни как брата, ни как парня. Шею саднили багровые следы братских ласк.

Что она сейчас делает?


Она решилась отправиться за ним.

В пропасть.

За бортами дома была бездна. Ветер и дождь ледяными иглами разрывали нежную кожу Хинаты. Временами казалось что они с Нейджи на большом корабле. Паруса вывешенных простыней трепыхались под порывами воздушных масс и ледяных брызг ливня.

Две минуты до рассвета.

Еще немного и они нырнут в пропасть.

В голове всплыла жизнерадостная улыбка Наруто. Девушка любила его столько сколько себя помнила. Бескрайнее теплое чувство было таким приторным и светлым, что мир казался одной большой радугой. Эта улыбка была призмой.

Нейджи ее разбил. Сухими требовательными поцелуями он разрывал девичьи грезы, которые разбивались слезинками о холодный кафель.

Небольшая душевая казалась комнатой палача. Хината тогда уже не понимала от слез слиплись ресницы или от воды из душа.


Красивые тонкие черты лица юноши не менялись. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он неумело и сковано пытался мять нежную грудь Хинаты.

Когда рвал тонкую пленочку чести, вбиваясь в почти сухое лоно, разрывая судорожно сжимающиеся стенки влагалища.

Когда драл ее, маленькую, хрупкую, нещадно, насаживая на набухший разгоряченный член.

Когда кусал в кровь посиневшие от холода кафеля губы, вдавливая худенькое тельце сестры в ледяной плиточный пол, продолжая входить на всю длину, резкими неритмичными толчками.


Каскад шоколадных волос разливался, щекоча, по девичьей груди.

Слепые глаза не отражали ничего. Сейчас Хьюга даже не оборачивалась. Она знала что увидит.

Его рука так мягко и так бережно сжимала ее запястье. Она не чувствовала страха или боли. Только дрожь и руку на запястье.

Минута.

Хината расслабилась и взяла руку брата. Ей не нужно было оборачиваться. Она знала, он улыбнулся.

Рассвет.

Небо и землю разрезала алая полоса.

Шаг за борт.

Полет.

Бездна.

Она не боится.

Она по-прежнему держит его руку. Осталась секунда полета.

В сознании всплыла улыбка Наруто. Ее разорвали сухие холодные пальцы Нейджи. Это не слезы.

Это небесная тьма опустилась на щеки.

Это не асфальт, это бездна.

Нас с вами больше нет. Мы растаяли с первыми лучами солнца...

«Душно»

Душно

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Мадара/Кушина
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Даркфик, PWP
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC, Изнасилование
Размер: Драббл, 2 страницы
Статус: закончен
Описание:
Она больше не вздрагивает, когда звучит щелчок замка.
Больше не вжимается затравленно в самый дальний и темный угол маленькой комнатки, когда надрывно скрипит тяжелая металлическая дверь, пропуская свет в вечно темное помещение. Она уже не боится.
Посвящение:
Автору заявки.
Публикация на других ресурсах:
Не думаю, что пригодится.
Примечания автора:
Ну, как всегда, моя мрачность. Писалось на эмоциях, так что посмотрим, что из этого выйдет
Работа написана по заявке:
Драбблы и мини с нестандартными пейрингами.

Душно.

Холодные стены давят обшарпанной штукатуркой на виски, сжимаясь вокруг хрупкого тела.

Холодными иглами пробежали по спине мурашки, заставляя сжаться в комочек на жесткой кровати, подбирая под себя холодную мятую простынь.

Это чувство было бы так похоже на страх, если бы не жуткое опустошение где-то внутри.

Кушина уже не могла бояться.

Она привыкла к горячему дыханию на шее.

Она больше не вздрагивает, когда звучит щелчок замка.

Больше не вжимается затравленно в самый дальний и темный угол маленькой комнатки, когда надрывно скрипит тяжелая металлическая дверь, пропуская свет в вечно темное помещение.

Узумаки теперь не упирается крохотными ладошками в крепкую мужскую грудь Учихи, не таранит ее отчаянно кулачками.

Не изворачивается, пытаясь выползти из-под тяжелого тела Мадары, когда он наваливается на нее, вдавливая в твердый жесткий матрас, насквозь пропахший потом.

Не скрипит зубами, когда горячая плоть проталкивается в теплое лоно.

Не хватает ртом несуществующий в эти минуты воздух, когда болезненные движения внутри ускоряются, разрывая почти сухие стенки влагалища.

Больше не кусает и без того разорванные жадными, грубыми поцелуями губы, когда ненавистные руки легко приподнимают ее, насаживая на набухший до предела член.

Кушина не впивается отныне в тонкую кожу ладоней, заставляя костяшки пальцев побелеть, когда грубые шершавые пальцы оставляют синюшные следы и кровоподтеки на молочной коже, пытаясь ласкать идеальное тело.

Она не морщится от отвращения, когда твердая плоть вздрагивает, извергаясь внутрь вязким семенем.

Не стискивает зубы, когда Мадара приставляет вновь начинающий твердеть член к пухлым искусанным губам, наматывая на кулак копну длинных алых волос.

Не пытается кричать, когда вновь не хватает воздуха из-за вбивающейся в горло плоти.

Больше не пытается выплюнуть тугую сперму на влажные от пота простыни, когда вырывается тихий стон из ненавистных мужских губ.

Узумаки не кутается в липкую измятую простынь, когда обсидиановые глаза отрешенно скользят по изящным изгибам молодого тела.

Не испепеляет ненавидящим взглядом спокойно удаляющуюся спину, когда облегченно скрипит кровать, распрямляясь при уходе хозяина.

Кушина больше не будет тихонько всхлипывать, царапая ноготками кожу покрытых синяками коленей, когда вновь раздастся щелчок в замочной скважине и глухой звук удаляющихся шагов.

Она больше не будет бояться, ведь сейчас рухнет на каменный пол табуретка, и хрупкое тело на веки повиснет на тонкой сорочке, обвязанной вокруг тонкой шеи.

Узумаки больше не увидит света, погружаясь в вечную тьму.

«И снова ночь»

И снова ночь

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Саске/Конан
Рейтинг: NC-21
Жанры: Гет, Ангст, Психология, Даркфик, PWP
Предупреждения: OOC, Underage
Размер: Драббл, 2 страницы
Статус: закончен
Описание:
И вновь эти грубые пальцы расстегивают мелкие пуговички, дрожа, путаясь в маленьких торчащих ниточках. Конан уже давно ненавидит ночь.
Посвящение:
Автору заявки.
Публикация на других ресурсах:
Не думаю, что пригодится.

Конан уже давно ненавидит ночь. Эта пора каждый раз становится адом.

Точно дежавю, мучительно однообразно, закат медленно растворяется в черном бархате преисподней.

И снова наступит ночь.

И снова эти требовательные, мучительные, отрывистые поцелуи.

Вновь эти грубые, но вместе с тем мальчишеские пальцы будут суетливо расстегивать мелкие пуговицы, дрожа и путаясь в одиноких вылезающих ниточках.

Раз за разом Конан спросит себя, что ей здесь нужно, готовясь развернуться и навсегда покинуть надоевшие давно обветшавшие стены.

Но вновь и вновь она будет возвращаться к НЕМУ.

Глупый самоуверенный мальчишка ей почти противен.

Но каждую ночь она приходит в эту проклятую всеми несуществующими богами комнату, окутанная лунным светом и дорожной пылью, обнимает ненавистное рано сформировавшееся тело молодого предателя.
Конан помогает Учихе расправиться со своей легкой сорочкой, впивается мучительно долгим поцелуем, беря инициативу над неумелыми юношескими губами, пытаясь хоть немного смягчить их грубость.

Он опять нетерпеливо валит ее на смятые серые простыни.

Жадно целует каждый сантиметр тонкой кожи, наваливаясь на нее, маленькую и худенькую, тяжелым, липким от пота туловищем.

Пытается неловкими грубыми руками ласкать женское тело, оставляя синюшные следы на молочной коже.

Торопливо приставляет набухший до предела член к ее маленьким пухленьким губкам, резко входя в теплый маленький ротик.

Конан морщится от отвращения, но почему-то не отстраняется, зачем-то терпит неравномерные толчки вбивающейся в горло солоноватой плоти, ожидая, когда вырвется протяжный надрывный стон из почти детских бледных губ Учихи.

Сейчас Конан откашляется, орошая влажное от пота измятое постельное каплями тугой вязкой спермы, и подползет на четвереньках к развалившемуся рядом Саске.

Она накроет растянувшиеся в улыбке губы своими, проникая влажным от слюны и остатков семени языком между его зубов.

Она захочет бежать, когда вновь окажется плотно вжата в остывшую кровать. Но лишь похотливо улыбнется, сжимая в миниатюрной ладошке тонкую ткань разорванных трусиков.

Она будет мысленно скрипеть зубами, когда почувствует рывком входящую в нее плоть. Но вслух лишь громко, не стесняясь застонет.

Конан будет сама с неистовой силой насаживаться на разбухший пульсирующий член, мысленно затравленно вжимаясь в самый темный угол ветхого здания, такого далекого сейчас сознания.

Она будет из последних сил терпеть сбивчивые, неуверенные толчки внутри, вслух моля не останавливаться.

- Любишь меня? - спросит в очередной раз мальчишка. Опустошенным взглядом прочерчивая контур ее ключиц.

- Ненавижу, - в который раз прошепчет она, нежно целуя вечно холодные губы, прижимаясь к липкому телу, рассыпаясь в вечно холодных руках на маленькие обрывки бумаги.

«Тише»

Тише

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Мадара/Ино
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Психология, Даркфик, PWP, Эксперимент
Предупреждения: BDSM, OOC, Изнасилование
Размер: Драббл, 2 страницы
Статус: закончен
Описание:
Тише, Ино, не плачь, ведь у тебя нет права на слезы.
Посвящение:
Автору заявки.
Публикация на других ресурсах:
Не думаю, что понадобится.
Примечания автора:
Ну я не я без изнасилования и Мадары. Опять пишу на эмоциях. Вновь не знаю, что из этого вышло

Тише, Ино, ты не имеешь права кричать.

Смотри, как легко тонкая сталь проникает под кожу, как первые капли багряной жидкости обжигают холодный металл.

Ты думала, что никогда не попадешь в плен? Война давно все решила за нас.

Молчи, Ино, никому до тебя нет дела. Лишь сталь, упиваясь твоей кровью, скользит, разрезая, по плоти.

Терпи, Ино, терпи эту боль, этот прожигающий взгляд чернильных глаз.

Сожми кулачки, когда мучительно медленно грубые пальцы начнут вытаскивать нож из-под твоей тонкой кожи, когда холодные пальцы начнут сжимать горло.

Стисни зубы, когда его лицо опустится к твоей шее, обдавая горячим дыханием и щекоча торчащими в разные стороны иссиня-черными волосами.

Впейся ногтями в мягкую кожу ладоней, когда почувствуешь зубы и влажную дорожку рваных поцелуев на шее.

Не дергайся, когда грубые тонкие руки начнут разрывать грязную одежду на тебе, когда шершавые пальцы коснутся гладкой кожи, царапая даже легкими прикосновениями.

Терпи, Ино, только терпи.

Терпи эти грубые ласки, оставляющие кровоподтеки на молочной коже, терпи горячее сбившееся дыхание мучителя, терпи ненавистный шершавый язык, протискивающийся между плотно сжатыми зубами.

Кусай пухлые губы, когда что-то твердое упрется ко входу в твое лоно.

Разрывай их нещадно, когда твердая пульсирующая плоть, надрывая тонкую грань, втиснется в сухость влагалища, когда обсидиан его все таких же надменных глаз встретится с бездонной бирюзой твоих.

Цепляйся отчаянно немеющими пальцами в занозистые доски старого пола, когда тяжелое тело начнет наваливаться, вдавливать тебя, такую тоненькую, хрупкую, в сырой неотесанный пол, засаживая разгоряченную плоть на всю длину.

Скреби прогнившую древесину, когда "недобог" поставит тебя на четвереньки, наматывая твои чуть сальные белокурые волосы на кулак, начнет вбиваться с новой силой, деря нещадно, разрывая стенки сухого лона.

Стисни зубы еще крепче, когда тягучая жидкость заструится по внутренней стороне бедер, когда раздастся надрывный стон из приоткрытых тонких губ мужчины.

Не всхлипывай тихо, когда вновь стремительно набухающая плоть начнет врываться в рот сквозь стиснутые зубы.

Не пытайся дышать, когда, точно раскаленная сталь, в горло будет вбиваться член, скользя по шершавому языку, вызывая рвотные позывы.

Не отползай затравленно к заплесневевшей стене, поджимая под себя худенькие ножки, когда раздастся звук закрывающейся двери и удаляющихся шагов.

Не хватай кровавыми рваными губами несуществующий воздух, когда поймешь, что произошло.

Тише, Яманака, не плачь, ведь у тебя нет права на слезы.

И еще несколько малюсеньких драбблов, написанных, опять же, под одну гребенку в тот же день, что и та кучка ПВПешек:

«Кафель»

Кафель

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Темари/Изуна
Рейтинг: R
Жанры: Гет, Романтика, Ангст, AU, Эксперимент
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC
Размер: Драббл, 2 страницы
Статус: закончен
Описание:
Он любил это сонное с утра лицо со слипшимися длинными ресничками, с растрепанными короткими волосами, с этой жизнерадостной улыбкой. Учиха любил, когда она рисовала на новых обоях. Ругал ее за это, для приличия, но позже присоединялся к этому абсурдному занятию. Да, он любил. Просто любил.
Посвящение:
Автору заявки.
Примечания автора:
И вновь я пишу по этой заявке, и вновь я пишу на эмоциях, и, да, печатаю с телефона, так что, простите меня, грешную, за ошибки. Посмотрим, что из этого выйдет
Работа написана по заявке:
Драбблы и мини с нестандартными пейрингами.

Через распахнувшуюся дверь влетел поток холодного воздуха.

Изуна знал, что вместе с этим сквозняком должна появиться Темари.

Парень любил задорный блеск таких родных глаз.

Любил кошачью грацию ее походки.

Любил, когда миниатюрные ручонки тянулись к его лицу, смыкались на шее, стаскивали с его волос резинку, распуская их.

Любил, когда шершавый язычок проходил вдоль ключиц.

Любил, когда снопки пшеничных волос щекотали подбородок, а тоненькие пальчики зарывались в иссиня-черный ворох распущенных волос.

Он любил это сонное с утра лицо со слипшимися длинными ресничками, с растрепанными короткими волосами, с этой жизнерадостной улыбкой.

Любил, когда по слегка смугловатой коже легко стекал вниз пурпурный шелк, когда тоненькие ноготки проходили по матерой спине, оставляя постепенно краснеющие полосы.

Любил ее изящно выгибающуюся спинку. Сходил с ума от тихих стонов вырывающихся из теплых губ. Она никогда не кричала громко, никогда не плакала.

Учиха любил, когда она рисовала на новых обоях. Ругал ее за это, для приличия, но позже присоединялся к этому абсурдному занятию.

Изуна любил эти колкие фразочки, заставляющие поморщится от обиды, разозлиться, ответить тем же.

Он любил эти плавные движения, когда она танцевала под любимые песни с совершенно идиотскими текстами.

Любил покупать ей ее любимое мороженное, наблюдая за по-детски счастливым взглядом. Впрочем, тот вновь становился хитровато-язвительным, вторя порции дежурных колкостей.

Учиха любил ее свободу. Никогда и никто не смог бы ее приручить, подчинить, привязать к себе.

Даже он. А что он? Он любил.

Да, любил сбивать ее дыхание по ночам.

Любил развязывать смешные хвостики, зарываться в пахнущие ей самой короткие волосенки.

Любил пощечины, когда пытался ее всеми силами удержать, а она уходила посреди ночи.

Любил ее даже тогда, когда худенькие истощенные болезнью ручонки сжимались в кулачки, чтобы не заплакать.

Любил ее, когда слабая улыбка казалась еще более горькой, чем его самого, пролегая на бескровных губах.

Любил ее, когда она впервые призналась в любви, закрывая глаза навсегда.

Он любит ее и сейчас, проникая лезвием под кожу на запястьях, разрезая, легко, жгуты вен, голубую пульсирующую жилку.

Учиха так любит, смотря как густая горячая жидкость глухо разбивается о холодный кафель, перетекая в ложбинки плиточных швов.

Изуна просто так любит, сползая без сил по стене на ледяной пол ванной.

И будет любить ее вечно, закрывая черные, точно обсидиан, глаза.

«Ветром по волосам»

Ветром по волосам

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: Какаши/Ино
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Романтика, Ангст
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC
Размер: Драббл, 2 страницы
Статус: закончен
Описание:
Какаши всегда любил запах ее волос. Теперь он им стал.
Посвящение:
Автору заявки.
Примечания автора:
Пожалуй, это моя самая светлая работа. Опять пишу на эмоциях, вновь не знаю, что из этого выйдет

Запах ее волос. Какаши всегда его любил.

Тогда она была ребенком, запретным плодом. Лишь сейчас он заметил, как она повзрослела. Когда-то худенькое, почти костлявое тело налилось, оформилось.

Хатаке нравится касаться ее обнаженных плеч, опускаться ниже, проводя языком вдоль ключиц. Он всегда мечтал попробовать на вкус эти маленькие пухлые губки. Яманако часто сжимала их в тонкую линию, заставляя белеть. Но только не сейчас. В это мгновение она подавалась ему навстречу, разведя руки в стороны, точно крылья, готовясь взлететь.

Он запустил прохладные пальцы в золотистый шелк волос, перебирая солнечные нити, собранные в высокий хвост, проводя по всей их немалой длине.

Какаши молил богов, чтобы время остановилось, чтобы девчушка хоть немного считалась с его чувствами.

Ему хотелось кричать, но отныне он нем. Он не скажет ей о том, как с замиранием сердца ждал, когда объявят состав его команды.

Как с трудом сдерживал рвущееся наружу, пытающееся проломить клетку из ребер сердце, когда девочка пробегала мимо, зная его только как учителя последнего из Учих.

Как с омерзением смотрел на порочных женщин, такого же порочного мира. Ино была точно из другой реальности. Точно небесное создание, не сумевшее замаскироваться под мерзость этой жизни.

Он никогда не расскажет ей о том, как боялся спугнуть, затаивая дыхание, изящное видение, когда она, такая легкая, точно эфир, подходила на расстояние вытянутой руки.

Такая миниатюрная, хрупкая, она, казалось, могла поместиться в ладонях. Хатаке нерешительно коснулся полураскрытых мягких губ. Они опьяняли, сводили с ума своей податливостью, заставляя впиваться в них неистовой силой. Ино сощурила присущие только ей глаза с бирюзовой прозрачностью зрачков. Какаши оторвался лишь заметив тонкую трещинку на иссушенных им губах. Она наливалась багряной алой жидкостью, собираясь в небольшую каплю, стекая вдоль затвердевшей корки вниз. Хатаке хотел стереть багряную жидкость, но лишь колыхнул ее.

Свет, казалось, источало не садящееся солнце, не восходящий диск бледной луны, а эти бездонные глаза, устремленные на горизонт, сквозь самого Какаши.

Он хотел кричать, молить о том, чтобы она на него взглянула, увидела сквозь свет. Но ведь он отныне нем.

Ему хотелось рыдать, хотелось почувствовать ответные объятия.

Но он отныне мертв. Отныне он лишь ветер.

Он лишь развивает ее волосы цвета полуденного солнца. Он унес свою тайну в могилу. Тайну своей порочной души.

Он лишь слегка колыхал тонкие нити золотистого шелка волос, а она подавалась навстречу ветру и заходящему солнцу. Какаши любил запах ее волос.

Теперь он им стал. Он безмолвно молил богов, чтобы она жила, чтобы улыбалась, чтобы дышала. Дышала им.

@темы: фанфики и рассказы(гет), По Наруто

---

Опять на рисунки пропёрло)

Должна была быть Инох)

Безобразие, нарисованное на обратной стороне докладах)

@темы: Типа арты, По Наруто, Ориджи (рисунки и рассказы)

---

Как-то так вышло, что я не подумала с этого начать.-. Ну, в общем-то, ладно. Цель прибытия - хз. Что писать, хз.
Эх, как бы банально это ни звучало, но здравствуй, Дорогой Дневник) Вообще, сама не знаю, как здесь оказалась, и что сподвигло меня здесь остаться: дневники любимых авторов с фикбука или наибанальнейшее желание скоротать время на паре. Думаю, что все-таки первое
А что касается пары, то тут другое будет, пожалуй, в тему — из ряда «когда на паре действительно скучно»

Жалкая попытка нарисовать Мираджейн (Миражанну)

Типа-Дейдара

Ни пропорций, ни ластика, второй рисунок ващпе на допмате нарисован, так что ппц, что получилось, но больше выложить нечего с того места, где я типа-усиленно-слушаю-того-странного-деда

@темы: Типа арты, По Наруто, По Фейри Тейлу

---

Прост, чо=)

Ну, вот решила опубликовать свой фанфик. Я хз, зачем здесь это публикую, ибо фикрайтером меня хрен назовешь, да и было бы кому читать, но мне хочется, лол, вот и все

Автор: МоРоШШко
Фэндом: Naruto
Пэйринг или персонажи: fem!Мадара/Хаширама
Рейтинг: R
Жанры: Гет, Ангст, Психология, Даркфик, POV
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC, Нецензурная лексика, Смена пола (gender switch)
Размер: Мини, 4 страницы, 1 часть
Статус: закончен

Ну и приятного прочтения, вот

Обрамленный оконной рамой лоскут неба пропитался первыми лучами солнца. Свет, еще тусклый, холодный, но живой, донельзя естественный, блеклыми разводами ложится на сероватого оттенка кожу, очерчивая линию скул, легкие морщинки в уголках глаз проступают резче, чем обычно.

Всего лишь игра света и тени, но только сейчас я вспоминаю, что тебе уже за тридцать. Любой гражданский бы фыркнул, заявив, что это самый рассвет, но только не кто-то из нас. Наш мир отличается от их: слишком много погибает еще до двадцати, слишком много седины пробивается в волосах у совсем еще мальчишек, слишком сухие и мозолистые руки у девчушек. Мы с тобой, считай, ветераны. Только медалей за труд не дадут - мы изгои, не нам пиршествовать, ибо наша реальность другая. Нам с тобой пора на покой, Учиха.

Черные нити чуть засаленных волос разбросаны по смятым простыням. Никогда не понимал, как ты с такой копной длинных неровно обрезанных волос можешь драться. Забавно видеть это по-детски мирное выражение лица, когда ты спишь. Тебя порой даже не растолкаешь, но я более чем уверен, что стоит звякнуть в моей руке стали куная, и я буду отброшен к стене, а тонкие и хрупкие на вид ладошки сдавят шею, не давая вдохнуть.

Знаешь, Мадара, а я все еще помню нашу первую встречу, пусть и смазано, но до дрожи - сколько лет прошло, сколько моральных сил на ряду с товарищами полегло, а ты все та же: молчишь, никогда не заплачешь, по-своему нежная, только в губы никогда не целуешь. Помнится мне, я еще давно спросил у тебя: "Почему?". Я думал, ты скажешь, что тебе противно или о принципах каких-нибудь заговоришь. Но ты молчала. Долго. А потом короткое "я шлюха, ты шлюха, о каких поцелуях и любви может идти речь?". Знаешь, а я ведь голову себе сломал над этими словами. Я ведь твой первый и единственный мужчина - негласный, почти враг, но это не делает тебя шлюхой. Хотя в первую нашу встречу я подумал иначе.

Ты помнишь тот фонтан на задворках чертовой цивилизации? Он развалился, иссох, изжил свое: молниевидные трещины, надколы, обломанные руки, головы, крылья неузнаваемых ныне скульптур. Я помню, там росло много полыни. Она всегда мне напоминала тебя: такая же простая гармоничная красота, терпкий приятный запах, но от него невыносимая горечь во рту.

Ты сидела на почти развалившемся мраморном бортике. Мешковатая военная форма в пятнах крови - своей и чужой. Глаза такие же как и всегда: сквозь тьму однотонных зрачков не разобрать чувств, если таковые имеются. Засаленные волосы все так же стояли извечным ежиком. Тогда они были длиннее, или мне показалось? Ты тогда смотрела куда-то в другую реальность, ведомую лишь тебе одной.

Я ушел, так и не сказав ни слова, а через пару дней заметил твою хрупкую фигурку в одном из затхлых борделей страны огня. Что ты там делала, ума не приложу.

Помню, как ты взяла меня за руку и без слов потащила в одну из насквозь пропахших ладаном и сексом комнат. Помню щелчок замка, холодные пальцы под рубашкой, шершавый язык у основания шеи, а потом вдоль ключиц. А еще помню свой шок и замешательство, когда понял, что ты девственница - такая раскованность, властность, уверенность в движениях, вкус порока в каждом взгляде, и тут, черт тебя подери, ты оказываешься совсем еще девчушкой. Я никогда тебя не понимал, и вряд ли сумею.

Знаешь, а я ведь сразу понял, что ты сумасшедшая. Помнишь тот день, когда к тебе пристал подвыпивший гражданский? До сих пор с содроганием вспоминаю, как упоенно ты кромсала жалким кунаем его визжащую тушку, как сизые петли кишок выпадали из распоротого живота. Мне даже на секунду показалось, что ты его ими задушишь. Тогда-то я и узнал, кто ты. Когда тяжелая мозолистая рука легла на хрупкое с виду плечико, и это "тише, сестренка" из уст предводителя клана Учих, из уст моего врага, из уст твоего младшего брата.

Ты ведь знаешь, что я все видел, но почему тогда вновь и вновь возвращаешься ко мне, выводишь ведомые одной лишь тебе узоры на моей изъеденной шрамами спине. Твоя, кстати, не лучше: рубцовые шрамы, из тех, что появляются посредством зашитых на скорую руку страшных ран, синяки, ссадины, кровоподтеки - вся карта жизни нанесена на худое тело. Я даже боюсь спросить, откуда этот бугристый шрам вдоль всего позвоночника. Хотя чего мне бояться? Ты промолчишь.

Мне пора.

Сегодня я впервые ушел раньше тебя.

Дорога - пыльная, поросшая бурьяном от нехоженности - тянется далеко, ползет старой серой змеей вдоль залитой полуденным солнцем равнины, огибая редкие бугорки-холмики. Я знаю, что сегодня решится все. Не понимаю откуда это чувство. Быть может, ты так же все узнаешь обо мне: просто читаешь, как раскрытую книгу. Я ведь тоже так умею, но тебя мне не прочитать - твой мир написан на уже мертвом языке: переплетения слога, искусная вязь слов - все содержит тихую тайну.

А вот я весьма прост, ибо ты увидела все, вплоть до моих инцестно-пидорских желаний. О, да, и не ври, что не видела, как я отношусь к своему брату. А я помню, как ты смотрела на своего. Мы во многом похожи. Мы любим тех, кого стараемся уберечь от самих себя, мы спим с людьми, с которыми ни разу не поговорили по душам.

"Я шлюха, ты шлюха..." Только сейчас я начинаю понимать значение твоих слов. Знаешь, я ненавижу твой клан. И вновь вопрос чистой риторики - ты выучила наизусть незатейливые строки моего сознания. Кажется, твой брат уже все знает. Удивительно, как он раньше ничего не понял. Вижу его фигуру у россыпи громоздких валунов - он среди них точно муравей. Я поворачиваюсь и иду в его сторону, не боясь, не радуясь мысли о неизбежном бое, просто иду навстречу, на ногах стою твердо, но предательский шлейф беспокойства разливается по выступающим жгутам вен, стекает к коленям, заставляя их подгибаться, поднимается вдоль выступающей костлявой дорожки позвоночника.

Все как сквозь туман. Мысли беспорядочны. Почему? Ведь я готов. Ведь я не должен бояться этого щенка.

"Я шлюха, ты шлюха..."

В носу свербит от терпкого запаха полыни, во рту та же горечь. Откуда? Здесь нет полыни. Я уже близко, руки сжимают записку в кармане, и та мнется с характерным поскрипыванием пергамента. На ней дата и место встречи. Все бы ничего, но там красуется всего одна фраза. "МОЯ СЕСТРА".

"Я шлюха, ты шлюха..."

Шаг, два, десять. Галька и щебенка приходят в движение под тяжелыми ботинками, пожухлая трава сочится, давимая ребристой подошвой. Слишком долго враждовали. Пора все решить. Ты всего лишь предлог для боя. Хотя о чем я говорю? Ты ведь знаешь все. Скрываюсь в тени валунов. Только сейчас понимаю, насколько мы жалки. Ты научила меня понимать молчание, слышать сквозь тишину. Это мне и сейчас помогает. Лезвие катаны о лезвие катаны, кунай о кунай, взгляд о взгляд, кулак о кулак.

Знаешь, а мы ведь с ним чем-то похожи. Хотя о чем это я? Конечно же, знаешь. Поэтому ты и выбрала меня, правда? Так же, как подбирают отчаявшиеся себе шлюху, ты выбрала именно меня, а потом вылепила мой характер, сознание, мир по образу и подобию брата. Ты не похожа на Тобираму, и именно поэтому я выбрал тебя.

"Я шлюха, ты шлюха..."

Я все еще чувствую запах полыни и противную горечь во рту. Знаешь, я всегда думал, что девушки вашего клана жалки - лишенные шарингана, они не могут выполнить почти никакую технику, присущую вашей крови. Но только сейчас я понял вашу силу.

Мужчины - металл, раскаленный, легко поддающийся ковке, женщины же давно остыли, и в глазах их лишь холодная сталь. А твой брат не так силен, как кажется. Еще бы, молод, горяч, неосмотрителен. Я таким же был - с годами черствеешь, душа устает, как и тело. Нам с тобой давно пора на покой, ибо навидались мы больше других. Что поделать, такова наша судьба: жить в двух мирах. Один - реальность, общество, а другой - маленький, покореженный болью, но неизменно теплый и тихий, какой-то по-своему уютный - наш с тобой мир.

Эй, Учиха, я ненавижу твой клан. Ты знаешь. Я ненавижу тебя. Ты занешь. Ненавижу себя и весь этот чертов мир, изначально порочный и неправильный, мир рожденный путем чьей-то то ли глупой шутки, то ли грубой ошибки. Отблески стали, танец смерти - всегда новый, вскрик, кровь, все в тумане. Тебе больно? Он еще жив, но надолго ли. Он тебе дорог? Мне - нет. Он еще мальчишка, жаль, но я должен его убить. Нужно все закончить. Раз и навсегда. Шершавая рукоять привычно лежит в ладони, рука заносится над обездвиженным телом. Тебе больно сейчас? Мне тоже.

И вновь сталь о сталь. Ты являешься из неоткуда. Кажется, это уже вошло у тебя в привычку. Улыбаюсь. Ты тоже. Этот бой завершит все. Я не помню, сколько техник мы противопоставили друг другу. Я не помню, сколько раз ты падала, но поднималась, качаясь, едва передвигая ногами, продолжала складывать печати мертвых техник.

Как мало я знаю о тебе. Но я знаю одну важную вещь: ты шлюха, я шлюха... Мы забылись друг в друге. Забылись в своем тайном молчаливом мирке. Ты падаешь наземь. Уже не встанешь. Я тоже, если лягу, то уже не встану - раны ужасны.

Беру на руки твое бездыханное тельце. Ты такая легкая, хрупкая, что и не скажешь, как сейчас дралась. Какая ирония: неподалеку тот самый разрушенный фонтан и поросль полыни.

Кладу тебя на тот самый бортик, придерживая, дабы ты не упала. Безвольная рука - мозолистая, с обгрызанными ногтями, шершавая, что хоть стружку снимай, - свешивается, касаясь изумрудной травы кончиками пальцев в корке грязи и крови - своей и моей. Запах полыни терпкий и какой-то почти осязаемый. Горечь смешивается со стальным привкусом, то ли смягчая, то ли, напротив, делая только хуже. Черты смазливого личика заострились. Морщинки проступили сильней. Седина на висках выразительней, чем когда-либо. Боюсь даже представить, как выгляжу я сейчас - на смертном одре.

"Я шлюха, ты шлюха... Только секс против правил этой реальности... Только мир, что в наших руках..."

Знаешь, мы ведь никогда не любили друг друга. Тогда что это было между нами?

Все просто: "ты шлюха, я шлюха".

Эта фраза не имеет обоснования. Просто слова из нашего с тобой мира. Просто строчка из вымершего языка, на котором написана ты. Здесь и сейчас нас уже не существует. Только сталь и горечь полыни.

Не могла найти нужного взгляда у Мадары в артах, так что нарисовала сама)

@темы: Типа арты, фанфики и рассказы(гет), По Наруто

---

Как-то так совершенно случайно я стала фикрайтером месяца на НК.-.
Эта работа, собственно, и была решающей, так что, думаю, было бы неплохо ее здесь оставить


Название Выбившийся мазок
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Наруто
Дисклеймер: персонажи и вселенная принадлежат Масаши Кишимото
Жанр(ы): Гет, Ангст
Персонажи: Сай/Сакура
Рейтинг: G
Предупреждение(я): ООС
Размер: драббл
Содержание: Разговор, которого она боялась, глупо, безрассудно, без каких-либо "правильных" пафосных причин, но до застывшего крика на еще по-детски пухлых губах, до тремора в конечностях, до слез, которые она никому не покажет. Сакура ждет.

Водянистые мазки облаков стекают по атласной глади небосвода туда, где идет граница раздела твердости и эфира - к тонкой линии горизонта. Сакура идет быстро, не останавливаясь, отшучиваясь от попыток напарника сказать что-то важное.

Харуно знает, что парнишка пытается ей сказать. Девушка пытается не оглядываться на неумолимо догоняющего ее с каждым шагом брюнета. Она не может бегать вечно и прекрасно это понимает, тогда зачем вся эта игра? Мысли осыпаются вниз холодными осколками, гладкими, зеркальными, начищенными до блеска, когда холодная кожа перчатки обхватывает запястье.

Сакура знала, что это произойдет, тогда почему сейчас так удивлена? Насвистывание равнинного ветра и шелестящий шепот близлежащего леса сменяются гулом прибоя. Но не таким, каким он был тогда, казалось бы вечность назад, а глухим, утробным, точно слышен сквозь сон, точно тщетно пытается прорвать тонкую плевру реальности.

Рука на запястье сжимается, и Сакура медленно, словно в замедленной съемке, поворачивается, застывая в полуобороте; некогда холодная материя нагрелась от контакта с живым, стала липнуть от смеси пропитки для мертвой кожи перчаток и пота.

Только сейчас Сакура заметила, какая у Сая все-таки мужская рука: большая, пусть и узкая ладонь и крепкая хватка-тиски. Уши закладывает от становящегося все громче прибоя, в носу свербит от влажного свежего воздуха, смешанного с затхлым от поддавшихся разложению водорослей, выброшенных недавним штормом. И снова Харуно там, на дне полукотловины, разбитой стихией, окруженной утесами с накренившимися шапками, что все в пожухлой поросли травы. Единственная ветвь реальности сейчас - рука на запястье, та самая, что тогда казалась изящной, не тронутой битвами, работой, тяжким трудом. Та самая, что там, в мире буйства воды и ветра, на границе морских преисподней как бы противоречила хаосу исступления древних стихий строгостью точных линий, наносимых на холст. Она действительно тогда казалась изящной, утонченной, девичьей, с тонкими длинными пальцами пианиста. Сакура помнит ее и сейчас - смотря сквозь сероватую шаль забытья, ее почти можно разглядеть.

А еще куноичи помнит как она впервые дрогнула под ее взглядом, как некогда грациозная кисть сделала резкий рывок куда-то вбок, полосуя темно-розовым мазком идеально прорисованные контуры, выбиваясь из обозначенных границ. Да, Сакура помнит свое удивление, когда вместо пейзажа на матовой поверхности был заключен портрет. Ее портрет. И да, она прекрасно знает, что он не единственный. Обхватывающие запястье тиски давят, жмут все сильней, заставляют разворачиваться, но Харуно все еще не понимает, что происходит. Она заново прожила старую вечность, пока в реальности зрела секунда. Волны вздымаются, ударяясь неестественно глухо о дикий каменистый берег, разрываясь мириадами жидких осколков - капель.

Кружево морской пены сползает медленно, стекает рваными лоскутами обратно в древнейшие из преисподней - первозданный хаос - уступая место изумрудной июльской траве и буйству полевых цветов. Сакура знает, что скажет ей Сай. Она знает этого странного парнишку - изучила. Ей даже не нужно оглядываться, чтобы увидеть серьезное выражение на смазливом личике, внимательный испытующий взгляд угольных глаз, аккуратно лежащие и лоснящиеся от засаленности черные пряди. Девушка давно поняла тенденцию их поколения в любви: ни грамма взаимности, но любит каждый, а чувства сильны - своего рода цепь, неразрывная за счет стальных звеньев, но уязвимая: в неимоверном жаре этой жизни расплавиться слишком легко.

Отчего-то вновь перед глазами встал тот портрет, что был испорчен одним лишь выбившимся мазком. И сейчас придется говорить. Сакура не обернулась. Она лишь стояла, с замиранием сердца ждала хоть звука, но единственным его источником служил только ток крови, бухающий в висках. Сочная зелень травы сменяется желтой охрой и грязно-салатовой пожухлостью, а через пару сантиметров - океан. Соленые брызги вырываются из разверзнувшейся бездны, холодные, они иглами врезаются в кожу, стекая влажными дорожками вниз, прокладывая свой путь вдоль изгибов, утопая в ткани. Тартар бушует, манит, затягивает, и лишь рука на запястье держит границу меж реальностью и странным мирком, что называют внутренним.

Сакура не хочет говорить - боится сделать больно, боится опять сделать кому-то больно, сделать с другом то же, что сделали с ней самой. Подумать только, она столько пережила, столько вытерпела, столько плакала, столько падала с небес, ударяясь о твердую, утрамбованную полчищем ног почву. А сейчас так переживает по какому-то пустяку. Боится вдохнуть, затягиваясь живительной дозой кислорода вперемешку с ароматами луговой растительности. А может, она просто боится, что вдохнет сейчас спертый запах водорослей и влажного морского ветра, что рука на запястье станет тонкой, изящной, хватка станет слабей, ибо тиски теперь, считай, из картона.

Сакура помнит тот портрет. По задумке атласные пряди должны были, несмотря на ветер, лежать ровно, но выбившаяся кривая полоснула розовым по лицу. И девушка на той картине вписалась в пейзаж: волосы стали развиваться точно по направлению ветра, чуть закрывая лицо. Харуно знает - этот разговор неизбежен. Она молчит, пытаясь остановить хоть на секунду сердце, бьющееся где-то на уровне впадинки между ключиц. Сакура знает - сейчас последует куча ненужных ей слов. Слов, от которых становится лишь тяжелей.

- Прости, - куноичи вздрагивает, хватка на запястье не ослабевает, и это единственное, что ее сейчас спасает. - Ты ведь сама все знаешь.

Сай говорил тихо. Он умел испытывать эмоции, видеть их в других, но понимать так и не научился. Он говорит ровно, тихо, уверенно, точно рассказывает очередной план операции. И он не глуп. Но что-то в нем заставляет умиляться. И несмотря на стать, строгость, извечную серьезность, он весьма прост: мальчишка, не знающий жизни, выдрессированный в бою, видавший кровь, прошедший через ад из боли и потерь, но не видавший доныне проблем бытовых, житейских, тех, что для многих - обыденность, а для него - непролазные дебри.

Парень молчал.

Сакура уже давно бы решила, что он ушел, если бы не чертовы оковы у основания кисти. Харуно стоит тихо, стараясь не дышать, словно боясь разбудить. Молчание гнетет похлеще слов. Куноичи чувствует напряжение напарника, затылком ощущает взгляд.

Он ждет.

Ждет от нее слов. Любых.

И так же, как и эта девушка, Сай затаивает дыхание.

Всего лишь пара слов. Любых. И он свободен.

Сай ждет.

И Сакура говорит.

Шелестящее "знаю" вспарывает тонким лезвием вязкую, едва ли не осязаемую пелену тишины.

И снова Харуно двенадцать, она снова смотрит в удаляющуюся спину предающего деревню Учихи, снова плачет, молит, кричит, но на этот раз из губ вырывается лишь сиплый хрип. Она вновь не сможет ЕГО остановить. Лишь теплая рука на запястье и ощущение постороннего взгляда заставляют сдерживать слезы. Возможно, Сакура смогла бы удержать Саске, если бы так же вцепилась в его руку, а не мялась, стоя позади в надежде, что он обернется сам, что сам сожмет ее крохотную, тогда еще не искалеченную и не огрубевшую ладошку, услышит ее слова, поймет ее боль. Возможно, Сакура бы смогла его удержать, если бы не кричала, не плакала, не была такой жалкой в его глазах.

Оковы у основания руки не слабеют. Девушке хочется оглянуться, хоть краем глаза увидеть знакомое лицо, посмотреть на свое отражение в тонкой грани, удерживающей тьму чернильной радужки глаз.

Харуно чувствует: Сай хочет что-то сказать, она затаивает дыхание, глаза открыты широко, но не видят ничего - все внимание сосредоточено на руке, сковавшей запястье.

Разговор - странный, почти немой, застывший, рваный - слоится: слово, два, три - ни о чем; рука на запястье, выбившийся мазок по фарфоровой коже, в уголок слишком ярко прорисованного глаза, розовым по изумрудному, брызгами в лицо, соленой сыростью в легкие.

Разговор, которого она боялась, глупо, безрассудно, без каких-либо "правильных" пафосных причин, но до застывшего крика на еще по-детски пухлых губах, до тремора в конечностях, до слез, которые она никому не покажет.

Сакура ждет.

Сай скрипит зубами, но молчит. Боится сказать, что научился чувствовать, боится понять, что есть еще и боль, что есть еще и отчаянье. Сай молчит, лишь хрупкую тоненькую ручонку не выпускает. Она та единственная соломинка, за которую он хватается, уносимый буйным потоком. Сай знает, что такое боль - знал раньше. Но он боится. Боится вспомнить то, что утопило когда-то в кромешной тьме.

Люди - странные существа. Их можно читать как раскрытые книги, но понять - никогда.

Возможно, Сакура еще будет счастлива, если сейчас развернется, заглянет в растерянные глаза, пусть неуверенно, кротко, но улыбнется.

Возможно, Сай сможет познать радость и простое тихое счастье, если сумеет-таки принять существование боли. А пока они лишь молчат. Лишь равнинный ветер самозабвенно тянет до боли знакомые идеальные ноты гармонии.

Написана она была, собственно, по арту

@темы: фанфики и рассказы(гет), По Наруто