Пара фанфов по "Фейри Тейл"
Violent
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Fairy Tail
Пэйринг или персонажи: Стинг/Люси/Нацу
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Даркфик, PWP, Hurt/comfort
Предупреждения: BDSM, OOC, Насилие
Размер: Драббл, 4 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
У Нацу заботливый взгляд и искрящаяся добротой улыбка, а у Стинга — оскал и самоуверенный взгляд садиста.
Примечания автора:
Правильнее будет сказать:"ООСище", рейтинг - между R и NC-17, обсценная лексика, AU внутри канона.
Сорри, уж что вышло, то вышло.
читать дальшеПламя свечи мерно подрагивает, на стенах пляшут ожившие тени — мечутся в дикой пляске, выворачиваются под неестественными углами, бьются в конвульсиях и замирают на мгновение в немом крике, а там, до куда не доходит зыбкий свет, зияют темные провалы окон. Но там, где он есть, еще хуже: золотящаяся в блеклом и вяжущем, точно топленое молоко, свете простынь насквозь пропиталась потом и теперь холодит спину — противно.
Стинг ушёл.
Опять.
Люси закрывает глаза и легонько касается пальчиками набухшей и посиневшей дорожки засосов на точёной шее, опускается к ещё влажной от слюны ключицы. Стингу нравилось её кусать, о чём говорили вмятины от зубов вдоль выступающей косточки — такой тонкой и хрупкой, что её можно переломить двумя пальцами — парень часто об этом говорил, а однажды так и сделал: надломил чёртову кость, та хрустнула, а в глазах потемнело от болевого шока. Вспухшие влажные пальцы прошлись по рубцовому шраму — перелом был открытый.
Хартфилия готова сейчас проклясть тот день, когда впервые приняла дозу этого наркотика под названием «Стинг»: ночь бала в честь завершения Игр.
Все кругом видели славного, изменившегося парня, который некогда был в ежовых рукавицах у своего мастера, а Люси — только засевшего внутри него монстра. Девушка всегда мечтала о нежной любви, возвышенных чувствах, о которых тайком от друзей вычитала в каких-то дешёвых бульварных романах. А такая вещь, как секс, представлялась ей чем-то сокровенным, интимным, чем-то за гранью реальности — единением душ и тел. Она иногда по ночам, стыдясь сама себя, представляла сильные руки напарника на своей талии, плечах и — стыд-то какой! — пышной часто вздымающейся груди.
У Нацу тёплые, мягкие и чуть влажноватые ладони, а руки же Стинга вечно холодные, шершавые, что хоть стружку снимай, со сбитыми костяшками и кучей шрамов.
В последних, кстати, у него все тело — рубцовых, страшных — из тех, что остаются от жутких ран, зашитых на скорую руку во время передышки между боями. Они змеятся вдоль костлявой впалой линии позвоночника, бороздят жилистую спину, поросшие светлым пушком волос руки и ноги, а один — рассекает густую бровь.
И Люси страшно на них смотреть, но и взгляд отвести не выходит: эти рубцы бугрятся, точно огромные толстые черви под кожей — красиво и страшно, жутко и завораживающе.
Ту ночь Люси вряд ли забудет: тёмную, душную и тесную каморку для швабр и прочего инвентаря, треск разрываемой ткани, грубые руки по телу, жаркие поцелуи и скрип деревянной полочки, на которой её отодрали — другое слово девушка не смогла подобрать, вспоминая резкие быстрые толчки внутри.
Это было так непривычно и странно — ощущать кого-то внутри, захлёбываться собственной дикой, неправильной страстью, выгибать в дугу гибкую спину, пытаться урвать онемевшими вспухшими губами хоть глоток воздуха, подёргиваться от странной исключительно физиологической неги — вязкой, тягучей, точно нуга, липкой и грязной.
Стинг нежданно-негаданно стал её первым мужчиной — да, пожалуй, последний бокал багряного вина ей стоило тогда отставить в сторону.
После всего парень просто вышел из встроенной в стену будки, мягко прикрыв за собой погнутую металлическую дверь. Люси вдруг стало стыдно и страшно, а ещё противно и холодно. Девушка до самого утра не выходила оттуда — сидела на холодном плиточном полу, вжавшись в самый тёмный угол и подобрав под себя онемевшие худенькие ножки.
А знаете, он ведь ожидал чего угодно от неё, но только не того, что она однажды заявится к нему в номер, когда он совершенно один приедет на время в Магнолию.
Люси сама не понимала, что и зачем творит — ей нужна была новая доза: ещё раз все повторить — вдохнуть присущий только ему солоновато-терпкий запах, дотронуться влажными устами его вечно обветренных губ и зарыться пальчиками в ворох жёстких волос.
И она пришла.
Вошла в небольшой старый номер дешёвой гостиницы, переступая порог вместе с ночью, встала напротив него. Стинг весь напрягся и внимательно, будто изучающе, на неё взглянул, отрываясь от обмотки рукоятки ножа ветошью. Хартфилия просто вытащила защепку, сложное одеяние упало на пол бесформенной тяжёлой тряпкой. Парень чуть расслабился и, убирая нож на шаткую прикроватную тумбочку, криво усмехнулся.
Люси стояла ровно и спокойно, расправив плечи — как учили её придворные дамы в детстве. Руки покрылись гусиной кожей от холода — в этой комнате были жуткие сквозняки, которых в одежде не ощущаешь. Люси было плевать — внутри все то стыло, то воспламенялось.
Один резкий рывок парня — и девушка прижата к стене, крепкая рука убийцы драконов сжимает тонкую шею, сдавливает её, не давая вдохнуть, а затем тёплые влажные губы впиваются в её поцелуем — жадным, голодным и властным.
Дальше волшебница тоже помнит все урывками: помнит, как он вдавил её в жёсткий матрац — буквально вмял, вдалбливался внутрь, кусал нежную молочную кожу, оставлял засосы и кровоподтёки, а ещё его руки: вверх — по линии бедер, изящному изгибу талии, выше — по груди, плечам — к шее, сдавливая ее вновь, перекрывая живительный кислород. Больно, грубо, жадно и неистово — он, наверное, только так и умел любить. По крайней мере, девушке хотелось так думать: будто всё не просто так — будто все это их странная, болезненная, корявая и уродливая, но все же любовь.
А самое страшное — Люси нравилось всё это: сводило с ума, заставляло биться в сладкой агонии и медленно сгорать изнутри — дотла, до гнетущей, выматывающей пустоты где-то внутри.
У Нацу заботливый взгляд и искрящаяся добротой улыбка, а у Стинга — оскал и самоуверенный взгляд садиста.
Видят небеса, Хартфилия ненавидит его всеми фибрами души, но раз за разом сама приходит к своему мучителю, погружается в личный Ад, будто созданный самой Преисподней специально для неё — даже льстит немного.
Огонь свечи трепещет рядом с девушкой от каждого её вдоха, удерживает чахлым вяло потрескивающим язычком пламени полог колючей и, кажется, даже осязаемой тьмы. Хартфилия медленно переворачивается набок, стараясь как можно меньше касаться холодных и влажных от пота простыней — противно. Поджимает под себя озябшие ватные ноги и тихонько всхлипывает — устала.
Да, Люси просто устала.
Ей вновь стало противно от самой себя — грязной, липкой от пота, вымученной и ещё подрагивающей от недавнего оргазма. Водянистая пелена спадает с глаз, стекает по зардевшимся щёчкам и переносице на серую мятую наволочку. Где-то позади вновь очерчиваются шаги и шорох ткани.
Вернулся?
Убийца драконов берёт девушку на руки, а Люси пытается отвернуться так, чтобы парень не увидел её вспухшие и покрасневшие от слёз глаза и нос. Стинг ставит волшебницу в душевую кабинку, придерживая за плечи.
Ступни режет и холодит изъеденная молниевидными трещинами ледяная плитка, скрипят насквозь проржавевшие вентили, из-под которых осыпается немного поддавшейся коррозии железной трухи, а по телу уже стекают тёплые прозрачные струи, заставляя скованные холодом мышцы блаженно расслабиться. Вода смывает всё: пот и слёзы, отвращение и отчаянье, и даже, кажется, чуть заполняет пустоту внутри.
Пару дней назад Стинг поставил её на четвереньки на твёрдый дощатый пол, после чего драл нещадно, как сучку, вдалбливался грубо, будто рывками, а она тогда стёрла коленки и ещё дня три не могла нормально сидеть. Он всегда был таким — её Бог, её Ад, её медленный яд, её наркотик.
К горлу покатывает колючий ершистый ком, и Люси не выдерживает: падает на холодный кафель, больно ударяясь все ещё синюшными коленями, и кричит — что есть мочи, а потом плачет — громко, навзрыд, царапая обгрызенными ногтями собственные плечи, хлюпая забитым носом.
Убийца драконов сжимает челюсти, но взгляд все тот же — не прочесть.
Девушке уже плевать на него, на всех и вся — ей страшно и гадко.
Люси устала.
Стинг прямо в рубашке пролазит в кабинку, в руках у него белое дешёвое мыло, пахнущее ландышами. Парень проводит им по шелковистой коже волшебницы, огибая синяки, ссадины и кровоподтёки — оставленные, к слову, им же.
Белое жидкое кружево — по рукам и ногам, по груди и ключицам, одну из которых когда-то сломал сам парень. Люси молчит, обмякнув, позволяет себя мыть — как-то резко вдруг стало всё равно. Убийца драконов промакивает кожу сухим чистым полотенцем, пахнущим гостиничным порошком, а заклинательница духов прикрывает глаза — весь мир вдруг прячется сначала за пушистыми слипшимися ресничками, а потом и за тонкими створками век.
Хартфилия не помнит точно, когда именно заснула, но проснулась она у себя в комнате, а рядом на неё смотрели два обеспокоенных взгляда: Нацу и Хэппи.
- Люси, ты как? — парнишка сидит, как на иголках. — Тебя принёс Стинг, сказал, что встретил тебя на улице, тебе стало плохо и ты упала в обморок. Это правда, или мы зря его отпустили? Он тебе, кстати, письмо передал — мы не стали его без тебя открывать.
Люси распечатала бумажный конверт и посмотрела на бумажку с потрепанными уголками: «Когда встретимся в следующий раз, я просто улыбнусь тебе, как старой знакомой, и пройду мимо - дальше. Пожалуйста, сделай и ты то же самое.» Девушка поджимает губы — сжимает в тонкую белесую линию, а по щекам и угловатым скулам к заостренному подбородку стекают крупные бисеринки слёз, оставляя за собой влажные дорожки.
- Все в порядке? — парень кладёт ладонь ей на плечо и натягивает одеяло ей до подбородка.
Люси откидывается на большую мягкую подушку и вымученно улыбается, хлюпая забитым носом. У Нацу тёплые руки и заботливый теплый взгляд — всё как всегда или, наверное, даже лучше.
Только внутри что-то щемит, подкатывая к горлу колючим спазматическим комом, но это пройдет, ведь у Нацу тёплые-тёплые руки.
Живы
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Fairy Tail
Основные персонажи: Грей Фуллбастер, Джувия Локсар
Пэйринг или персонажи: Грей/Джувия
Рейтинг: G
Жанры: Гет, Флафф, Психология
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 2 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Джувия впервые так ярко это осознает: живы - они действительно живы.
Примечания автора:
Первая попытка написать что-то по данному фендому) Крохотная такая зарисовочка
Возможно, кто-то увидит для себя AU внутри канона, но это нечто вроде то ли постканона, то ли просто ответвления.
savepic.org/7246871.htm - арт
читать дальшеСтрах.
Джувия впервые ощущает его так ярко: он ложится липкой паутиной на плечи, разливается по венам чем-то вязким, холодным, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц, выжигает вокруг кислород, отчего лёгкие горят и распирают.
Девушка нервно заправляет за ухо сальную прядь и кладёт на холодный металл дверной ручки ладонь — горячую и вспотевшую от волнения. Белые тряпичные полосы вместо бинтов утягивают повреждённую руку, не давая её толком ни согнуть, ни разогнуть.
Дверь отворяется, рыжее железо старых петель надрывно вскрикивает и затихает, а Джувия морщится от яркого света — после тёмного сумеречного коридора даже прохладное поддатое зыбкой утренней дымкой солнце, застывшее в оконной раме, режет глаза. Девушка промаргивается и молча переступает раздолбанный деревянный порог.
На единственной в этой комнатушке кровати закопошился Грей, приподнимаясь на локтях и принимая сидячее положение, о чём тут же сам и пожалел: все тело свело в болевых конвульсиях, а потом стало ватным и онемело. Парень, стараясь не выдавать слабость, как бы невзначай облокотился не болящим плечом о спинку кровати, царапающую облупленной и отслоившейся дешёвой краской. Джувия застывает перед его кроватью и смотрит в упор.
Фуллбастер был весь в бинтах: туловище, руки, выглядывающие из-под тонкого мятого пододеяльника голени — всё было увито белоснежной ветошью. Мелкая чёрная поросль окаймляла точёный подбородок, разливалась по низу припухлостей щёк до косых линий угловатых скул и над покрывшейся испариной верхней губой.
Девушка впервые так отчётливо осознаёт: живые — он и она выжили. После чертовой миссии, на которую их направили вдвоём, они все ещё дышат, движутся, мыслят и чувствуют — пусть пока только боль в конечностях и туловище, но это уже что-то. К горлу подкатывает ершистый ком, а глаза щиплет от подступающей водянистой пелены.
Джувия закусывает губу — обветренную, всю в полопавшейся корочке и ороговевших пластинках — до сладковатого привкуса меди во рту, но это не помогает — тёмно-синие блюдца зрачков едва уловимо вздрагивают, и из глаз брызжут слёзы, влажными змеевидными дорожками стекают по высоким скулам, пухловатым зардевшимся щёчкам, белесому пластырю и заострённому подбородку.
Живы.
Они выжили.
Грей тоже это ощущает: лёгкие распирает, спину ломит, сбитые костяшки саднят, а от набирающегося жаром света режет глаза — живы, чёрт возьми, по-настоящему живы. Локсар по привычке чуть подбирает подол изорванной в лоскутья юбки и садится на край кровати рядом с Фуллбастером, чувствуя, как та прогибается, ощущая каждую складочку сбитой простыни.
Грей вопреки ожиданиям не отпрянул от девушки — лишь положил на её маленькое плечико большую шершавую ладонь, удивляясь тому, какая Джувия на самом деле хрупкая и в то же время сильная. Ещё темнеющие от влаги кончики синих волос налипли на потную кожу тонкой шеи, видных из-под рваной блузки лопаток, выпачканных в саже и копоти висков. Шапочка на макушке чуть скосилась, а на пушистых слипшихся ресницах сверкают бисеринки слёз.
Локсар молчит — не издаёт ни звука, пышная грудь вздымается — высоко и часто — будто ещё не успокоившись, не отойдя от кошмара. Девушка вдруг оборачивается, смотрит на парня — все ещё неверяще всматривается в его лицо, маленькие тоненькие пальчики аккуратно, будто чего-то боясь, касаются бинтов на его груди, а затем миниатюрная тёплая и влажная ладошка ложится где-то в области сердца.
Грей впервые понимает: Джувия тоже живой человек — любящий, дышащий тем же воздухом, что и он сам, умеющий бояться и радоваться. Сам от себя не ожидая, Фуллбастер обнимает девушку — крепко, неистово, что есть мочи прижимает к себе, а по будто наждачным от двухдневной небритости щекам скатываются крупные градинки слёз — впервые за долгое время.
Живы.
Руки — тонкие, утянутые ветошью заместо бинтов — обвивают исцарапанную липкую от пота шею, зарываясь, на его взгляд, почти детскими и слишком ухоженными для их ремесла пальчиками в ворох чёрных засаленных волос. Они вдруг будто выныривают из толщи страха и непонимания, в лёгкие начинает поступать кислород, а грудь — распирать от нахлынувшего вместе с воздухом потока эмоций и ощущений.
Джувия то ли рыдает в голос, то ли смеётся сквозь слёзы — сама не знает, Грей прижимает к себе девушку — такую тоненькую, хрупкую, тёплую и мягкую.
Живы, чёрт возьми.
Они живы.
Солнце уже пышет жаром за окном, разливается по обшарпанной штукатурке обветшавших стен старой больницы, путается лентами лучей в длинных курчавых локонах неестественно синих волос, серебрится в капельках слёз радости и пережитого страха.
Живы.
Один по "Баскетболу Куроко"
Токийские вечера
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Kuroko no Basuke
Пэйринг или персонажи: Аомине/Момои
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Романтика, Флафф, Психология
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 3 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
О кукольно-пластиковом и мягко-тёплом.
читать дальшеЧистая новенькая дорога, пахнущая свежим мазутом и талым гравием, жужжит, несётся потоком таких же новёхоньких приплюснутых, до противного идеальных машинок, змеится, как и все дороги Японии — к океану.
Ребристая подошва липнет к ещё не остывшему после недавней укладки асфальту, а покоцанный фонарный столб с облупившейся краской резко выбивается из всей этой почти кукольно-пластиковой атмосферы. И Момои в который раз цепляется за него взглядом, как всегда цепляется за информацию — свою стихию, за тёплые пышные булочки в том неприметном ларьке двумя кварталами раньше её дома, за счастливый брелок в левом кармашке прошлогодней сумки, о котором совсем-совсем никто не знает — Дайки не в счёт, за всё, в чём уверена.
А ещё Момои держится за Аомине — просто лучшего друга, просто человека, которого она знает едва ли не всю жизнь. И Сацуки нравится это постоянство, эта уверенность в завтрашнем дне: даже если мир рухнет или начнётся ядерная война, Дайки всё равно будет где-то на площадке отсыпаться, отлынивая от тренировок или радуясь, что те отменили по причине катаклизмов, Момои обязательно сразу его найдёт, парень кинет пару заезженных пошловатых шуточек — других он не знает, и они пойдут домой, как обычно: изредка соприкасаясь рукавами, будут плестись по зыбким от золотистого закатного марева улицам, идти навстречу вечереющему небу.
Всё это никогда не изменится — по крайней мере, девушка в это верила. Она человек, а людям нужно во что-то верить — иначе никак.
Сегодня Аомине проиграл. Впервые за долгое время. Казалось бы, Дайки нужно реветь, как делали Мурасакибара или Кисе, но плакала девушка — вместо него — рядом с раздевалкой, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал, давя всхлипы и пытаясь проглотить ершистый ком, так некстати подкативший к горлу — с одной стороны, хорошо, что теперь Аомине может снова полюбить баскетбол, а с другой — они всё-таки проиграли.
Сацуки всегда была жуткой плаксой.
Рука парня тогда легла ей на светлую взъерошенную макушку, и только тогда Момои поняла: Дайки вырос. У него теперь большие и тёплые шершавые ладони, зычный бас, грубые — почти до уродливости — черты лица, наждачная мелкая поросль жёсткой щетины и порой слишком взрослый взгляд.
А вот она так и осталась той девчушкой, что вечно всюду с немеркнущим светилом своего поколения. В тот день Момои впервые поняла, что это не она приглядывает за Аомине, а он за ней.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно: всё равно что влюбиться в собственного брата — так бывает только в манге, ведь разве можно просто взять, и в один прекрасный день увидеть в мальчишке, с которым чуть ли не на один горшок ходили, парня или даже мужчину,» — как-то так, наверное, думалось Сацуки.
А вообще, она втайне от всех любила красивую цветастую мангу: обязательно о любви, желательно о неправильной или даже запретной — это ведь так красиво. Но закрывая очередной пухленький томик, в голове оставалась лишь смазливая мордашка красавчика-героя, однако и она забывалась, вытесняемая каким-нибудь новым персонажем или солистом бойз-бенда — это так по-девичьи, если честно.
Персонажи из книг, манги, мальчики с экрана — они такие другие: недосягаемые, кукольно-пластиковые, со слащавыми голосами и идеальными манерами, а Дайки здесь — идёт рядом — такой живой, настоящий, несёт тяжёлые пакеты к ней домой — вроде невежда и грубиян, а помогает ей. Говорит, что не тяжело, что эти «кульки» намного легче набравшей в весе Сацуки, но по скатившейся за ворот плотной футболки бисеринке пота девушка понимает: хорохорится.
Они идут молча, изредка перекидываясь парой фраз. Но тишина не гнетущая — у них не бывает неловких пауз — настолько привыкли друг к другу.
Ключ проталкивается в замочную скважину — щелчок, второй, тёплая ладошка ложится на уже остывший металл дверной ручки — другой щелчок — и дверь неслышно отворяется.
Момои переступает вымытый ещё вчера днём порог, гулко топает тяжёлой подошвой о паркет, включает свет в прихожей: клац — и отвыкшие глаза начинает резать от яркого освещения. Гремят в тишине скидываемые кеды и кроссовки, шуршат пакеты.
Аомине бесцеремонно шлёпает потными ступнями по гладкому полу в направлении кухни. Дайки всегда такой — Момои привыкла: не говорит ничего, семенит следом миниатюрными — по сравнению с его — ножками.
Очередной тихий и по-настоящему спокойный вечер. Момои временами кажется, будто они уже эдак пару-тройку вечностей, как женаты, но тут же трясёт головой — ведь это же Дайки. Просто Дайки.
Свободная рубашка прилипла к взопревшей спине, а волосинки — к вискам, широким скулам, припухлостям щёк и точёной шее. Этим летом в Токио небывало душные ночи.
Чайник свистит и выключается со щелчком.
Момои привычно наливает кофе, прекрасно, в общем-то, понимая, что глупо пить подобное в такую-то жару, — кипяток, шипя, льётся в большие пузатые кружки, высыпанный из пакетиков порошок пенится, чайная ложка гулко звякает о керамические стенки, а Дайки молчит. Смотрит.
Он в последнее время всё чаще то будто куда-то проваливается в мыслях, то внимательно, немигающе пялится на неё — Сацуки от этого не по себе. Она тут же начинает суетиться и прятать взгляд. Что-то определённо меняется, и Момои страшно: вдруг её мир рухнет, а всё то, что она так долго и трепетно собирала, выстраивала в ни то традиции, ни то привычки, окажется так просто разрушить — и ничего не останется.
Парень тем временем откидывается на спинку стула, переводит взгляд на дверной косяк с кривыми разноцветными чёрточками — пометками роста, скребёт зудящее колено коротко обрезанными ногтями. Когда перед ним на стол ставится пышущая ароматным паром кружка, берёт ту обеими ручищами, согревая вечно холодные кончики пальцев.
Момои дует на жидкость — по ней пробегает рябь, чуть отхлёбывает и смотрит на Аомине: он сидит, задумавшись, глядит на оставшиеся у самого донышка разводы от гущи и молчит. У них всегда так: если Сацуки ничего не говорит, то и Дайки слова не выскажет — не любит он пустой болтовни, и Момои к этому привыкла.
Смуглая кожа лоснится, тёмный пушок на руках становится будто резче при таком освещении, над верхней губой выступает испарина, и парень, вновь откидываясь на спинку стула, оттягивает тугой ворот футболки.
Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, даже почти невозможно, но провожая Дайки до двери, она уже на пороге вдруг — неожиданно даже для себя самой — хватает его за край рубашки, сжимает ткань во вспотевшей ладошке и прерывисто втягивает воздух ртом.
Аомине оборачивается через плечо и непонимающе вскидывает брови.
Сацуки вздрагивает и отводит взгляд, ослабляя хват, а Дайки резко наклоняется к её лицу — так близко, что подайся Момои чуть вверх, и носы соприкоснутся — опаляет горячим дыханием ещё по-детски пухлые губы, точёный подбородок и зардевшиеся щёчки, но больше не делает ничего — точно давая возможность девушке отодвинуться.
Влюбиться в лучшего друга — неужели так бывает?
У Сацуки спирает дыхание — воздуха не хватает, коленки подкашиваются, а сами ноги стали ватными, что-то горячее, вязкое разливается с кровью по венам, крутым кипятком — к часто вздымающейся груди, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц.
Момои рывком становится на носочки, жмурится до трепета слипшихся после умывания ресничек и впивается в обветренные губы — те под плотными пластинками мягкие, влажные, кладёт руки на крепкую грудь.
Аомине даже через плотную ткань ощущает, какие у неё горячие ладошки. Парень целует — чуть грубовато, неумело, неуверенно приобнимает за худенькие плечики и прикрывает глаза.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно,» — ну, как-то так думала Момои.
Ну, и пока один по "Атаке титанов")
Криста
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Shingeki no Kyojin
Пэйринг или персонажи: Леви/Криста, Криста|Имир
Рейтинг: R
Жанры: Гет, Джен, Ангст, Эксперимент
Предупреждения: Смерть персонажа, Underage
Размер: Драббл, 5 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Криста Ренц из тех, что погибают первыми: ничего толком не умеет, мягкотелая, неженка, мямля; и хрен ее знает, почему она все еще жива.
У Кристы Ренц будто припрятан кусочек солнца где-то внутри — теплый-претеплый и потускневший, но все еще светящийся.
Посвящение:
Автору заявки: спасибо за вечную поддержку и содержательные отзывы.
Примечания автора:
Давненько было написано, а тут заявка подходящая - почему бы и да?х)
Гребаная куча отсебятины - сорян - из-за чего возможен ООС.
Насчет времен, то тут своеобразная мозайка: события вразброс, но по действиям итак ясно все.
Работа написана по заявке:
Леви/Криста, Леви/Энни, или вновь устал от Слэша
читать дальшеКриста из тех, что умирают первыми.
Будь капрал Аккерман лет на десять моложе, то несомненно удивился бы, что забыла эта белобрысая мямля в их рядах.
А сейчас он просто из принципа не запоминает ее имя — умрет при первой же вылазке, так зачем забивать себе голову тем, из-за чего потом что-то вязкое, почти осязаемое неожиданной тяжестью ложится на итак уже уставшие плечи. Леви проходит вдоль выстроевшегося в не слишком стройный ряд отряда, не помечая лиц.
Криста замирает, зачем-то задерживая дыхание.
Единственные оставшиеся вокруг звуки — гулко отражающаяся от каменных монолитных стен поступь грузных сапог низкорослого мужчины, бухающий кровоток в висках и почти свистящий ветер где-то над крышами и вздымающимся ввысь пиком колокольни.
***
Ренц — просто девчонка, и, наверное, поэтому влюбляется в манеру речи капрала, в то, как он странно держит чашку, как поправляет неизменно белый платочек на шее и в этот тяжелый угрюмый взгляд, что кажется сейчас полным загадки. Влюбляется до подкашивающихся коленок, до холодящего и щекочущего грудную клетку трепета и нервно потеющих маленьких ладошек.
Имир никогда не была подругой Кристы или, как многие шутили, любовницей.
Имир по-своему теплая, какая-то вся угловатая и нескладная, а еще у нее есть привычка говорить правду. Кристе нравится эта черта девушки — наверное, именно поэтому они до сих пор общаются.
Ренц не знает, когда точно привязалась к своей странной соратнице с нездоровой тягой к антагонизму — просто однажды понимает, что не может заснуть без зычного раскатистого храпа на соседней койке.
***
Холодно.
Хрусткая корка то ли льда, то ли инея скрипит под ребристой подошвой военного сапога.
Криста часто выходит среди ночи на улицу и облокачивается худой спиной о стену здания. В лунном свете серебрится поросль обледенелой травы и вымощенная плоским камнем узкая битая дорожка, даже тени кажутся застывшими, холодными, но отчего-то все же уютными.
Ренц пытается согреть озябшие кончики пальцев, выдыхая на них клубы пара — густого, кажущегося в темноте ночи почти вязким; вздрагивает всем телом, когда слышит звучный чеканный шаг в почти звенящей тишине, оборачивается — медленно, неуверенно, придумывая на ходу причину нахождения здесь в комендантский час.
Невысокая коренастая фигура облокачивается о стену, прямо рядом с ней — Криста чувствует, как теплая, пахнущая морозом, дешевым порошком и чем-то неуловимым, терпким, ткань соприкасается с ее рукавом.
Ренц перестает дышать.
Опять.
Что-то щекотное, невесомое эфиром разливается по венам, распирает грудь, тянется вдоль костлявой линии позвоночника — мурашками. Она ждет, что капрал сейчас что-то скажет ей, но он стоит. У него тяжелый взгляд, устремленный куда-то намного дальше того, где Криста когда-либо бывала.
А потом он просто уходит.
Молча.
Девушка с полминуты смотрит в неспешно удаляющуюся спину, а затем как ошпаренная бежит в общую спальню, плюхается на жалобно скрипнувшую кровать Имир, трясет ту за плечи — будит, прикладывает миниатюрный пальчик к еще по-детски пухлым губам, призывая едва разлепившую веки подругу к тишине.
В тусклом подрагивающем свете лампады Ренц торопливо рассказывает «долговязой» о произошедшем — будто бы суетясь, не успевая делать полноценные вдохи, шепчет прямо в ухо, обдавая кожу горячим влажным дыханием, делая большие глаза и неловко жестикулируя из-за тесноты.
Криста знает: Имир можно рассказать все и, может, даже чуточку больше.
***
— Ты веришь, что за стенами землям конца и края не видно? — Ренц опускается рядом с Имир на холодный бетон пола, разламывает кончиками пальцев горячую пышущую жарким сдобным паром булочку напополам и протягивает больший кусок девушке. У Кристы где-то внутри припрятан кусочек солнца — только так Имир может объяснить исходящие от белобрысой тепло и свет, который нельзя увидеть, но можно почувствовать: кончиками длинных тощих пальцев с обгрызанными ногтями и трепещущими кончиками ресниц, когда зажмуриваешь глаза; вдохнуть вместе с воздухом.
— Не знаю, но если так оно и есть, было бы неплохо на это взглянуть, — как-то слишком уж спокойно для себя выдает девушка и жадно вгрызается в предложенное лакомство, чавкая от удовольствия.
— Ты тоже хочешь побывать за стенами? — неожиданно оживляется девчонка.
— Эй-эй, для этого надо в разведотряд вступать, — недовольно бурчит Имир, бросая косой взгляд на снующих мимо прохожих.
— Давай вступим, а? — Ренц сжимает в цепких пальчиках край растянутой поношенной водолазки, вся подбираясь. Имир вздыхает и откидывается спиной на пыльную древесину стены дешевого трактира.
***
Завтра будет самый лучший день, думается Кристе.
Завтра она поскачет на лошади в отряде под командованием капрала.
Завтра первая ее вылазка.
Первое задание.
Совсем рядом с Леви Аккерманом.
***
Кровь.
Она совсем не такая, как на картинках битв, в чистых хрупких пробирках или на мелких порезах - нет, она грязно-бурая, она по крышам, по стенам, расползается вокруг тел на грязных мокрых дорогах, вымощенных плоским камнем — тем самым, что чуть позже, как и раньше, будет серебрится от корки инея в лунных отсветах.
Это Криста помнит еще с того времени, как впервые увидела титанов.
Почему тогда все было по-другому?
Потому что Ренц была младше?
Потому что тогда было не задание, а просто попытка бежать как можно дальше от этих тварей?
А может, из-за того, что раньше Имир стояла рядом, толкая впавшую в ступор «белобрысую» в спину, а сейчас лежит растерзанная у ее ног?
Вдруг все становится намного больше, объемнее, резче, четче, громче.
Вдруг все теряет свой смысл, обретая совсем иной.
С глаз будто падает призма, разбиваясь о влажные серые камни.
Все вдруг становится совсем другим.
Имир — теплая с вечно холодными пальцами, долговязая, угловатая, нескладная, тощая как те потрепанные вечно грязные дворовые псы; Имир, которой можно рассказать все на свете и даже чуточку больше; Имир, храпящая так, что пока к этому не привыкнешь, не закрывая подушкой уши, не уснешь; Имир оказалась просто мешком с кровью и костьми.
Капрал Леви — тот самый, что всегда идеален — стоит рядом, тяжело дыша, с растрепанными чуть сальными неровно остриженными волосами, с оборванным рукавом, грязным потным воротником и тяжелым угрюмым взглядом, в котором ни капли загадочности — одна лишь грузная, полая усталость.
***
Холодно.
Хрусткая корка то ли льда, то ли инея скрипит под ребристой подошвой военного сапога.
Криста часто выходит среди ночи на улицу и облокачивается худой спиной о стену здания. В лунном свете серебрится поросль обледенелой травы и вымощенная плоским камнем узкая битая дорожка, даже тени кажутся застывшими, холодными, но отчего-то всеже уютными.
Ренц пытается согреть озябшие кончики пальцев, выдыхая на них клубы пара — густого, кажущегося в темноте ночи почти вязким; вздрагивает всем телом, когда слышит звучный чеканный шаг в почти звенящей тишине, оборачивается — медленно, неуверенно, придумывая на ходу причину нахождения здесь в комендантский час.
Невысокая коренастая фигура облокачивается о стену, прямо рядом с ней — Криста чувствует, как теплая, пахнущая морозом, дешевым порошком и чем-то неуловимым, терпким, ткань соприкасается с ее рукавом. Ренц не перестает дышать. Накрывает чужую холодную ладонь своей.
У Кристы с детства сбиты костяшки рук, а колени — вечная вязь синяков и мелкая сеточка порезов.
У Кристы руки теперь — сплошь рубцы, мозоли да плотная корочка ороговевшей кожи.
Девушка приподымается на носочках и целует холодную скулу сухими обветренными губами, чувствуя, как капрал вздрагивает всем телом и замирает.
Ренц слишком хорошо знает и понимает Аккермана. Еще с тех пор, как впервые заявилась к нему в комнату, аккуратно прикрывая за собой дебелую дверь, как поцеловала его в открывшиеся для озвучивания вопроса губы, сама удивляясь своей решительности.
С тех пор, как поняла, что самоуверенный, жестокий и вальяжный капрал Аккерман, на самом деле — уставший в боях и не знавший ранее женской ласки Леви. Он, вообще, как пластилин: вроде твердый и холодный, но стоит чуть согреть — и становится мягким, податливым и теплым — под пальцами плавится.
Криста ожидала тогда, что по венам пойдет тот извечный крутой кипяток, когда прикасаешься к чему-то запретному, к чему-то, что притягивает, завораживает, заставляет подкашиваться худенькие ножки и сильнее впиваться в ладони короткими неаккуратно состриженными ноготками. Но нет. У них с капралом есть только болезненно-спасительная, какая-то щемящая нежность и одно на двоих одеяло.
У этого мужчины все тело в шрамах: от мелких рубцов, до огромных, змеящихся, точно толстые черви под кожей, — из тех, что появляются, когда в затишье на скорую руку зашиваешь страшные раны. У Кристы, кстати, теперь тоже есть один такой.
А еще Леви по-своему нежен: грубые руки, привыкшие к оружию, всегда дотрагиваются аккуратно, трепетно, будто Ренц хрустальная; губы целуют неуверенно, сухо, почти неуклюже, стесняясь целовать грудь.
Да, девушка знает, что он смущается — у него не бывает румянца на бледных щеках, он не прячет голову в плечи. Капрал просто весь будто уходит в себя и сжимает до белизны губы.
Леви вообще редко эмоции показывает, но Криста-то знает: там внутри у него уставшая тихая степь и душистый пряный ветер, временами еще завывающий старым раненым волком.
***
Завтра будет самый лучший день, думается Кристе. Завтра она поскачет на лошади в отряде под командованием капрала.
Завтра первая ее вылазка.
Первое задание.
Совсем рядом с Леви Аккерманом.
Завтра они с Имир помчатся на лошадях. Навстречу ветру, расправив крылья свободы.
***
Раскатистый храп режет слух даже сквозь подушку.
Криста думает, что ей явно не повезло с соседкой по двуярусной кровати. Имир странная, грубая, шумная. Ренц не понимает таких людей, хоть и старается с ними быть дружелюбной, чтобы не обидеть.
Одно ясно точно: выспаться она еще точно нескоро сможет.
***
Криста Ренц из тех, что погибают первыми: ничего толком не умеет, мягкотелая, неженка, мямля; и хрен ее знает, почему она все еще жива.
У Кристы Ренц будто припрятан кусочек солнца где-то внутри — теплый-претеплый и потускневший, но все еще светящийся.
Violent
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Fairy Tail
Пэйринг или персонажи: Стинг/Люси/Нацу
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Даркфик, PWP, Hurt/comfort
Предупреждения: BDSM, OOC, Насилие
Размер: Драббл, 4 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
У Нацу заботливый взгляд и искрящаяся добротой улыбка, а у Стинга — оскал и самоуверенный взгляд садиста.
Примечания автора:
Правильнее будет сказать:"ООСище", рейтинг - между R и NC-17, обсценная лексика, AU внутри канона.
Сорри, уж что вышло, то вышло.
читать дальшеПламя свечи мерно подрагивает, на стенах пляшут ожившие тени — мечутся в дикой пляске, выворачиваются под неестественными углами, бьются в конвульсиях и замирают на мгновение в немом крике, а там, до куда не доходит зыбкий свет, зияют темные провалы окон. Но там, где он есть, еще хуже: золотящаяся в блеклом и вяжущем, точно топленое молоко, свете простынь насквозь пропиталась потом и теперь холодит спину — противно.
Стинг ушёл.
Опять.
Люси закрывает глаза и легонько касается пальчиками набухшей и посиневшей дорожки засосов на точёной шее, опускается к ещё влажной от слюны ключицы. Стингу нравилось её кусать, о чём говорили вмятины от зубов вдоль выступающей косточки — такой тонкой и хрупкой, что её можно переломить двумя пальцами — парень часто об этом говорил, а однажды так и сделал: надломил чёртову кость, та хрустнула, а в глазах потемнело от болевого шока. Вспухшие влажные пальцы прошлись по рубцовому шраму — перелом был открытый.
Хартфилия готова сейчас проклясть тот день, когда впервые приняла дозу этого наркотика под названием «Стинг»: ночь бала в честь завершения Игр.
Все кругом видели славного, изменившегося парня, который некогда был в ежовых рукавицах у своего мастера, а Люси — только засевшего внутри него монстра. Девушка всегда мечтала о нежной любви, возвышенных чувствах, о которых тайком от друзей вычитала в каких-то дешёвых бульварных романах. А такая вещь, как секс, представлялась ей чем-то сокровенным, интимным, чем-то за гранью реальности — единением душ и тел. Она иногда по ночам, стыдясь сама себя, представляла сильные руки напарника на своей талии, плечах и — стыд-то какой! — пышной часто вздымающейся груди.
У Нацу тёплые, мягкие и чуть влажноватые ладони, а руки же Стинга вечно холодные, шершавые, что хоть стружку снимай, со сбитыми костяшками и кучей шрамов.
В последних, кстати, у него все тело — рубцовых, страшных — из тех, что остаются от жутких ран, зашитых на скорую руку во время передышки между боями. Они змеятся вдоль костлявой впалой линии позвоночника, бороздят жилистую спину, поросшие светлым пушком волос руки и ноги, а один — рассекает густую бровь.
И Люси страшно на них смотреть, но и взгляд отвести не выходит: эти рубцы бугрятся, точно огромные толстые черви под кожей — красиво и страшно, жутко и завораживающе.
Ту ночь Люси вряд ли забудет: тёмную, душную и тесную каморку для швабр и прочего инвентаря, треск разрываемой ткани, грубые руки по телу, жаркие поцелуи и скрип деревянной полочки, на которой её отодрали — другое слово девушка не смогла подобрать, вспоминая резкие быстрые толчки внутри.
Это было так непривычно и странно — ощущать кого-то внутри, захлёбываться собственной дикой, неправильной страстью, выгибать в дугу гибкую спину, пытаться урвать онемевшими вспухшими губами хоть глоток воздуха, подёргиваться от странной исключительно физиологической неги — вязкой, тягучей, точно нуга, липкой и грязной.
Стинг нежданно-негаданно стал её первым мужчиной — да, пожалуй, последний бокал багряного вина ей стоило тогда отставить в сторону.
После всего парень просто вышел из встроенной в стену будки, мягко прикрыв за собой погнутую металлическую дверь. Люси вдруг стало стыдно и страшно, а ещё противно и холодно. Девушка до самого утра не выходила оттуда — сидела на холодном плиточном полу, вжавшись в самый тёмный угол и подобрав под себя онемевшие худенькие ножки.
А знаете, он ведь ожидал чего угодно от неё, но только не того, что она однажды заявится к нему в номер, когда он совершенно один приедет на время в Магнолию.
Люси сама не понимала, что и зачем творит — ей нужна была новая доза: ещё раз все повторить — вдохнуть присущий только ему солоновато-терпкий запах, дотронуться влажными устами его вечно обветренных губ и зарыться пальчиками в ворох жёстких волос.
И она пришла.
Вошла в небольшой старый номер дешёвой гостиницы, переступая порог вместе с ночью, встала напротив него. Стинг весь напрягся и внимательно, будто изучающе, на неё взглянул, отрываясь от обмотки рукоятки ножа ветошью. Хартфилия просто вытащила защепку, сложное одеяние упало на пол бесформенной тяжёлой тряпкой. Парень чуть расслабился и, убирая нож на шаткую прикроватную тумбочку, криво усмехнулся.
Люси стояла ровно и спокойно, расправив плечи — как учили её придворные дамы в детстве. Руки покрылись гусиной кожей от холода — в этой комнате были жуткие сквозняки, которых в одежде не ощущаешь. Люси было плевать — внутри все то стыло, то воспламенялось.
Один резкий рывок парня — и девушка прижата к стене, крепкая рука убийцы драконов сжимает тонкую шею, сдавливает её, не давая вдохнуть, а затем тёплые влажные губы впиваются в её поцелуем — жадным, голодным и властным.
Дальше волшебница тоже помнит все урывками: помнит, как он вдавил её в жёсткий матрац — буквально вмял, вдалбливался внутрь, кусал нежную молочную кожу, оставлял засосы и кровоподтёки, а ещё его руки: вверх — по линии бедер, изящному изгибу талии, выше — по груди, плечам — к шее, сдавливая ее вновь, перекрывая живительный кислород. Больно, грубо, жадно и неистово — он, наверное, только так и умел любить. По крайней мере, девушке хотелось так думать: будто всё не просто так — будто все это их странная, болезненная, корявая и уродливая, но все же любовь.
А самое страшное — Люси нравилось всё это: сводило с ума, заставляло биться в сладкой агонии и медленно сгорать изнутри — дотла, до гнетущей, выматывающей пустоты где-то внутри.
У Нацу заботливый взгляд и искрящаяся добротой улыбка, а у Стинга — оскал и самоуверенный взгляд садиста.
Видят небеса, Хартфилия ненавидит его всеми фибрами души, но раз за разом сама приходит к своему мучителю, погружается в личный Ад, будто созданный самой Преисподней специально для неё — даже льстит немного.
Огонь свечи трепещет рядом с девушкой от каждого её вдоха, удерживает чахлым вяло потрескивающим язычком пламени полог колючей и, кажется, даже осязаемой тьмы. Хартфилия медленно переворачивается набок, стараясь как можно меньше касаться холодных и влажных от пота простыней — противно. Поджимает под себя озябшие ватные ноги и тихонько всхлипывает — устала.
Да, Люси просто устала.
Ей вновь стало противно от самой себя — грязной, липкой от пота, вымученной и ещё подрагивающей от недавнего оргазма. Водянистая пелена спадает с глаз, стекает по зардевшимся щёчкам и переносице на серую мятую наволочку. Где-то позади вновь очерчиваются шаги и шорох ткани.
Вернулся?
Убийца драконов берёт девушку на руки, а Люси пытается отвернуться так, чтобы парень не увидел её вспухшие и покрасневшие от слёз глаза и нос. Стинг ставит волшебницу в душевую кабинку, придерживая за плечи.
Ступни режет и холодит изъеденная молниевидными трещинами ледяная плитка, скрипят насквозь проржавевшие вентили, из-под которых осыпается немного поддавшейся коррозии железной трухи, а по телу уже стекают тёплые прозрачные струи, заставляя скованные холодом мышцы блаженно расслабиться. Вода смывает всё: пот и слёзы, отвращение и отчаянье, и даже, кажется, чуть заполняет пустоту внутри.
Пару дней назад Стинг поставил её на четвереньки на твёрдый дощатый пол, после чего драл нещадно, как сучку, вдалбливался грубо, будто рывками, а она тогда стёрла коленки и ещё дня три не могла нормально сидеть. Он всегда был таким — её Бог, её Ад, её медленный яд, её наркотик.
К горлу покатывает колючий ершистый ком, и Люси не выдерживает: падает на холодный кафель, больно ударяясь все ещё синюшными коленями, и кричит — что есть мочи, а потом плачет — громко, навзрыд, царапая обгрызенными ногтями собственные плечи, хлюпая забитым носом.
Убийца драконов сжимает челюсти, но взгляд все тот же — не прочесть.
Девушке уже плевать на него, на всех и вся — ей страшно и гадко.
Люси устала.
Стинг прямо в рубашке пролазит в кабинку, в руках у него белое дешёвое мыло, пахнущее ландышами. Парень проводит им по шелковистой коже волшебницы, огибая синяки, ссадины и кровоподтёки — оставленные, к слову, им же.
Белое жидкое кружево — по рукам и ногам, по груди и ключицам, одну из которых когда-то сломал сам парень. Люси молчит, обмякнув, позволяет себя мыть — как-то резко вдруг стало всё равно. Убийца драконов промакивает кожу сухим чистым полотенцем, пахнущим гостиничным порошком, а заклинательница духов прикрывает глаза — весь мир вдруг прячется сначала за пушистыми слипшимися ресничками, а потом и за тонкими створками век.
Хартфилия не помнит точно, когда именно заснула, но проснулась она у себя в комнате, а рядом на неё смотрели два обеспокоенных взгляда: Нацу и Хэппи.
- Люси, ты как? — парнишка сидит, как на иголках. — Тебя принёс Стинг, сказал, что встретил тебя на улице, тебе стало плохо и ты упала в обморок. Это правда, или мы зря его отпустили? Он тебе, кстати, письмо передал — мы не стали его без тебя открывать.
Люси распечатала бумажный конверт и посмотрела на бумажку с потрепанными уголками: «Когда встретимся в следующий раз, я просто улыбнусь тебе, как старой знакомой, и пройду мимо - дальше. Пожалуйста, сделай и ты то же самое.» Девушка поджимает губы — сжимает в тонкую белесую линию, а по щекам и угловатым скулам к заостренному подбородку стекают крупные бисеринки слёз, оставляя за собой влажные дорожки.
- Все в порядке? — парень кладёт ладонь ей на плечо и натягивает одеяло ей до подбородка.
Люси откидывается на большую мягкую подушку и вымученно улыбается, хлюпая забитым носом. У Нацу тёплые руки и заботливый теплый взгляд — всё как всегда или, наверное, даже лучше.
Только внутри что-то щемит, подкатывая к горлу колючим спазматическим комом, но это пройдет, ведь у Нацу тёплые-тёплые руки.
Живы
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Fairy Tail
Основные персонажи: Грей Фуллбастер, Джувия Локсар
Пэйринг или персонажи: Грей/Джувия
Рейтинг: G
Жанры: Гет, Флафф, Психология
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 2 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Джувия впервые так ярко это осознает: живы - они действительно живы.
Примечания автора:
Первая попытка написать что-то по данному фендому) Крохотная такая зарисовочка
Возможно, кто-то увидит для себя AU внутри канона, но это нечто вроде то ли постканона, то ли просто ответвления.
savepic.org/7246871.htm - арт
читать дальшеСтрах.
Джувия впервые ощущает его так ярко: он ложится липкой паутиной на плечи, разливается по венам чем-то вязким, холодным, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц, выжигает вокруг кислород, отчего лёгкие горят и распирают.
Девушка нервно заправляет за ухо сальную прядь и кладёт на холодный металл дверной ручки ладонь — горячую и вспотевшую от волнения. Белые тряпичные полосы вместо бинтов утягивают повреждённую руку, не давая её толком ни согнуть, ни разогнуть.
Дверь отворяется, рыжее железо старых петель надрывно вскрикивает и затихает, а Джувия морщится от яркого света — после тёмного сумеречного коридора даже прохладное поддатое зыбкой утренней дымкой солнце, застывшее в оконной раме, режет глаза. Девушка промаргивается и молча переступает раздолбанный деревянный порог.
На единственной в этой комнатушке кровати закопошился Грей, приподнимаясь на локтях и принимая сидячее положение, о чём тут же сам и пожалел: все тело свело в болевых конвульсиях, а потом стало ватным и онемело. Парень, стараясь не выдавать слабость, как бы невзначай облокотился не болящим плечом о спинку кровати, царапающую облупленной и отслоившейся дешёвой краской. Джувия застывает перед его кроватью и смотрит в упор.
Фуллбастер был весь в бинтах: туловище, руки, выглядывающие из-под тонкого мятого пододеяльника голени — всё было увито белоснежной ветошью. Мелкая чёрная поросль окаймляла точёный подбородок, разливалась по низу припухлостей щёк до косых линий угловатых скул и над покрывшейся испариной верхней губой.
Девушка впервые так отчётливо осознаёт: живые — он и она выжили. После чертовой миссии, на которую их направили вдвоём, они все ещё дышат, движутся, мыслят и чувствуют — пусть пока только боль в конечностях и туловище, но это уже что-то. К горлу подкатывает ершистый ком, а глаза щиплет от подступающей водянистой пелены.
Джувия закусывает губу — обветренную, всю в полопавшейся корочке и ороговевших пластинках — до сладковатого привкуса меди во рту, но это не помогает — тёмно-синие блюдца зрачков едва уловимо вздрагивают, и из глаз брызжут слёзы, влажными змеевидными дорожками стекают по высоким скулам, пухловатым зардевшимся щёчкам, белесому пластырю и заострённому подбородку.
Живы.
Они выжили.
Грей тоже это ощущает: лёгкие распирает, спину ломит, сбитые костяшки саднят, а от набирающегося жаром света режет глаза — живы, чёрт возьми, по-настоящему живы. Локсар по привычке чуть подбирает подол изорванной в лоскутья юбки и садится на край кровати рядом с Фуллбастером, чувствуя, как та прогибается, ощущая каждую складочку сбитой простыни.
Грей вопреки ожиданиям не отпрянул от девушки — лишь положил на её маленькое плечико большую шершавую ладонь, удивляясь тому, какая Джувия на самом деле хрупкая и в то же время сильная. Ещё темнеющие от влаги кончики синих волос налипли на потную кожу тонкой шеи, видных из-под рваной блузки лопаток, выпачканных в саже и копоти висков. Шапочка на макушке чуть скосилась, а на пушистых слипшихся ресницах сверкают бисеринки слёз.
Локсар молчит — не издаёт ни звука, пышная грудь вздымается — высоко и часто — будто ещё не успокоившись, не отойдя от кошмара. Девушка вдруг оборачивается, смотрит на парня — все ещё неверяще всматривается в его лицо, маленькие тоненькие пальчики аккуратно, будто чего-то боясь, касаются бинтов на его груди, а затем миниатюрная тёплая и влажная ладошка ложится где-то в области сердца.
Грей впервые понимает: Джувия тоже живой человек — любящий, дышащий тем же воздухом, что и он сам, умеющий бояться и радоваться. Сам от себя не ожидая, Фуллбастер обнимает девушку — крепко, неистово, что есть мочи прижимает к себе, а по будто наждачным от двухдневной небритости щекам скатываются крупные градинки слёз — впервые за долгое время.
Живы.
Руки — тонкие, утянутые ветошью заместо бинтов — обвивают исцарапанную липкую от пота шею, зарываясь, на его взгляд, почти детскими и слишком ухоженными для их ремесла пальчиками в ворох чёрных засаленных волос. Они вдруг будто выныривают из толщи страха и непонимания, в лёгкие начинает поступать кислород, а грудь — распирать от нахлынувшего вместе с воздухом потока эмоций и ощущений.
Джувия то ли рыдает в голос, то ли смеётся сквозь слёзы — сама не знает, Грей прижимает к себе девушку — такую тоненькую, хрупкую, тёплую и мягкую.
Живы, чёрт возьми.
Они живы.
Солнце уже пышет жаром за окном, разливается по обшарпанной штукатурке обветшавших стен старой больницы, путается лентами лучей в длинных курчавых локонах неестественно синих волос, серебрится в капельках слёз радости и пережитого страха.
Живы.
Один по "Баскетболу Куроко"
Токийские вечера
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Kuroko no Basuke
Пэйринг или персонажи: Аомине/Момои
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Романтика, Флафф, Психология
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 3 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
О кукольно-пластиковом и мягко-тёплом.
читать дальшеЧистая новенькая дорога, пахнущая свежим мазутом и талым гравием, жужжит, несётся потоком таких же новёхоньких приплюснутых, до противного идеальных машинок, змеится, как и все дороги Японии — к океану.
Ребристая подошва липнет к ещё не остывшему после недавней укладки асфальту, а покоцанный фонарный столб с облупившейся краской резко выбивается из всей этой почти кукольно-пластиковой атмосферы. И Момои в который раз цепляется за него взглядом, как всегда цепляется за информацию — свою стихию, за тёплые пышные булочки в том неприметном ларьке двумя кварталами раньше её дома, за счастливый брелок в левом кармашке прошлогодней сумки, о котором совсем-совсем никто не знает — Дайки не в счёт, за всё, в чём уверена.
А ещё Момои держится за Аомине — просто лучшего друга, просто человека, которого она знает едва ли не всю жизнь. И Сацуки нравится это постоянство, эта уверенность в завтрашнем дне: даже если мир рухнет или начнётся ядерная война, Дайки всё равно будет где-то на площадке отсыпаться, отлынивая от тренировок или радуясь, что те отменили по причине катаклизмов, Момои обязательно сразу его найдёт, парень кинет пару заезженных пошловатых шуточек — других он не знает, и они пойдут домой, как обычно: изредка соприкасаясь рукавами, будут плестись по зыбким от золотистого закатного марева улицам, идти навстречу вечереющему небу.
Всё это никогда не изменится — по крайней мере, девушка в это верила. Она человек, а людям нужно во что-то верить — иначе никак.
Сегодня Аомине проиграл. Впервые за долгое время. Казалось бы, Дайки нужно реветь, как делали Мурасакибара или Кисе, но плакала девушка — вместо него — рядом с раздевалкой, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал, давя всхлипы и пытаясь проглотить ершистый ком, так некстати подкативший к горлу — с одной стороны, хорошо, что теперь Аомине может снова полюбить баскетбол, а с другой — они всё-таки проиграли.
Сацуки всегда была жуткой плаксой.
Рука парня тогда легла ей на светлую взъерошенную макушку, и только тогда Момои поняла: Дайки вырос. У него теперь большие и тёплые шершавые ладони, зычный бас, грубые — почти до уродливости — черты лица, наждачная мелкая поросль жёсткой щетины и порой слишком взрослый взгляд.
А вот она так и осталась той девчушкой, что вечно всюду с немеркнущим светилом своего поколения. В тот день Момои впервые поняла, что это не она приглядывает за Аомине, а он за ней.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно: всё равно что влюбиться в собственного брата — так бывает только в манге, ведь разве можно просто взять, и в один прекрасный день увидеть в мальчишке, с которым чуть ли не на один горшок ходили, парня или даже мужчину,» — как-то так, наверное, думалось Сацуки.
А вообще, она втайне от всех любила красивую цветастую мангу: обязательно о любви, желательно о неправильной или даже запретной — это ведь так красиво. Но закрывая очередной пухленький томик, в голове оставалась лишь смазливая мордашка красавчика-героя, однако и она забывалась, вытесняемая каким-нибудь новым персонажем или солистом бойз-бенда — это так по-девичьи, если честно.
Персонажи из книг, манги, мальчики с экрана — они такие другие: недосягаемые, кукольно-пластиковые, со слащавыми голосами и идеальными манерами, а Дайки здесь — идёт рядом — такой живой, настоящий, несёт тяжёлые пакеты к ней домой — вроде невежда и грубиян, а помогает ей. Говорит, что не тяжело, что эти «кульки» намного легче набравшей в весе Сацуки, но по скатившейся за ворот плотной футболки бисеринке пота девушка понимает: хорохорится.
Они идут молча, изредка перекидываясь парой фраз. Но тишина не гнетущая — у них не бывает неловких пауз — настолько привыкли друг к другу.
Ключ проталкивается в замочную скважину — щелчок, второй, тёплая ладошка ложится на уже остывший металл дверной ручки — другой щелчок — и дверь неслышно отворяется.
Момои переступает вымытый ещё вчера днём порог, гулко топает тяжёлой подошвой о паркет, включает свет в прихожей: клац — и отвыкшие глаза начинает резать от яркого освещения. Гремят в тишине скидываемые кеды и кроссовки, шуршат пакеты.
Аомине бесцеремонно шлёпает потными ступнями по гладкому полу в направлении кухни. Дайки всегда такой — Момои привыкла: не говорит ничего, семенит следом миниатюрными — по сравнению с его — ножками.
Очередной тихий и по-настоящему спокойный вечер. Момои временами кажется, будто они уже эдак пару-тройку вечностей, как женаты, но тут же трясёт головой — ведь это же Дайки. Просто Дайки.
Свободная рубашка прилипла к взопревшей спине, а волосинки — к вискам, широким скулам, припухлостям щёк и точёной шее. Этим летом в Токио небывало душные ночи.
Чайник свистит и выключается со щелчком.
Момои привычно наливает кофе, прекрасно, в общем-то, понимая, что глупо пить подобное в такую-то жару, — кипяток, шипя, льётся в большие пузатые кружки, высыпанный из пакетиков порошок пенится, чайная ложка гулко звякает о керамические стенки, а Дайки молчит. Смотрит.
Он в последнее время всё чаще то будто куда-то проваливается в мыслях, то внимательно, немигающе пялится на неё — Сацуки от этого не по себе. Она тут же начинает суетиться и прятать взгляд. Что-то определённо меняется, и Момои страшно: вдруг её мир рухнет, а всё то, что она так долго и трепетно собирала, выстраивала в ни то традиции, ни то привычки, окажется так просто разрушить — и ничего не останется.
Парень тем временем откидывается на спинку стула, переводит взгляд на дверной косяк с кривыми разноцветными чёрточками — пометками роста, скребёт зудящее колено коротко обрезанными ногтями. Когда перед ним на стол ставится пышущая ароматным паром кружка, берёт ту обеими ручищами, согревая вечно холодные кончики пальцев.
Момои дует на жидкость — по ней пробегает рябь, чуть отхлёбывает и смотрит на Аомине: он сидит, задумавшись, глядит на оставшиеся у самого донышка разводы от гущи и молчит. У них всегда так: если Сацуки ничего не говорит, то и Дайки слова не выскажет — не любит он пустой болтовни, и Момои к этому привыкла.
Смуглая кожа лоснится, тёмный пушок на руках становится будто резче при таком освещении, над верхней губой выступает испарина, и парень, вновь откидываясь на спинку стула, оттягивает тугой ворот футболки.
Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, даже почти невозможно, но провожая Дайки до двери, она уже на пороге вдруг — неожиданно даже для себя самой — хватает его за край рубашки, сжимает ткань во вспотевшей ладошке и прерывисто втягивает воздух ртом.
Аомине оборачивается через плечо и непонимающе вскидывает брови.
Сацуки вздрагивает и отводит взгляд, ослабляя хват, а Дайки резко наклоняется к её лицу — так близко, что подайся Момои чуть вверх, и носы соприкоснутся — опаляет горячим дыханием ещё по-детски пухлые губы, точёный подбородок и зардевшиеся щёчки, но больше не делает ничего — точно давая возможность девушке отодвинуться.
Влюбиться в лучшего друга — неужели так бывает?
У Сацуки спирает дыхание — воздуха не хватает, коленки подкашиваются, а сами ноги стали ватными, что-то горячее, вязкое разливается с кровью по венам, крутым кипятком — к часто вздымающейся груди, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц.
Момои рывком становится на носочки, жмурится до трепета слипшихся после умывания ресничек и впивается в обветренные губы — те под плотными пластинками мягкие, влажные, кладёт руки на крепкую грудь.
Аомине даже через плотную ткань ощущает, какие у неё горячие ладошки. Парень целует — чуть грубовато, неумело, неуверенно приобнимает за худенькие плечики и прикрывает глаза.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно,» — ну, как-то так думала Момои.
Ну, и пока один по "Атаке титанов")
Криста
Автор: МоРоШШко
Фэндом: Shingeki no Kyojin
Пэйринг или персонажи: Леви/Криста, Криста|Имир
Рейтинг: R
Жанры: Гет, Джен, Ангст, Эксперимент
Предупреждения: Смерть персонажа, Underage
Размер: Драббл, 5 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Криста Ренц из тех, что погибают первыми: ничего толком не умеет, мягкотелая, неженка, мямля; и хрен ее знает, почему она все еще жива.
У Кристы Ренц будто припрятан кусочек солнца где-то внутри — теплый-претеплый и потускневший, но все еще светящийся.
Посвящение:
Автору заявки: спасибо за вечную поддержку и содержательные отзывы.
Примечания автора:
Давненько было написано, а тут заявка подходящая - почему бы и да?х)
Гребаная куча отсебятины - сорян - из-за чего возможен ООС.
Насчет времен, то тут своеобразная мозайка: события вразброс, но по действиям итак ясно все.
Работа написана по заявке:
Леви/Криста, Леви/Энни, или вновь устал от Слэша
читать дальшеКриста из тех, что умирают первыми.
Будь капрал Аккерман лет на десять моложе, то несомненно удивился бы, что забыла эта белобрысая мямля в их рядах.
А сейчас он просто из принципа не запоминает ее имя — умрет при первой же вылазке, так зачем забивать себе голову тем, из-за чего потом что-то вязкое, почти осязаемое неожиданной тяжестью ложится на итак уже уставшие плечи. Леви проходит вдоль выстроевшегося в не слишком стройный ряд отряда, не помечая лиц.
Криста замирает, зачем-то задерживая дыхание.
Единственные оставшиеся вокруг звуки — гулко отражающаяся от каменных монолитных стен поступь грузных сапог низкорослого мужчины, бухающий кровоток в висках и почти свистящий ветер где-то над крышами и вздымающимся ввысь пиком колокольни.
***
Ренц — просто девчонка, и, наверное, поэтому влюбляется в манеру речи капрала, в то, как он странно держит чашку, как поправляет неизменно белый платочек на шее и в этот тяжелый угрюмый взгляд, что кажется сейчас полным загадки. Влюбляется до подкашивающихся коленок, до холодящего и щекочущего грудную клетку трепета и нервно потеющих маленьких ладошек.
Имир никогда не была подругой Кристы или, как многие шутили, любовницей.
Имир по-своему теплая, какая-то вся угловатая и нескладная, а еще у нее есть привычка говорить правду. Кристе нравится эта черта девушки — наверное, именно поэтому они до сих пор общаются.
Ренц не знает, когда точно привязалась к своей странной соратнице с нездоровой тягой к антагонизму — просто однажды понимает, что не может заснуть без зычного раскатистого храпа на соседней койке.
***
Холодно.
Хрусткая корка то ли льда, то ли инея скрипит под ребристой подошвой военного сапога.
Криста часто выходит среди ночи на улицу и облокачивается худой спиной о стену здания. В лунном свете серебрится поросль обледенелой травы и вымощенная плоским камнем узкая битая дорожка, даже тени кажутся застывшими, холодными, но отчего-то все же уютными.
Ренц пытается согреть озябшие кончики пальцев, выдыхая на них клубы пара — густого, кажущегося в темноте ночи почти вязким; вздрагивает всем телом, когда слышит звучный чеканный шаг в почти звенящей тишине, оборачивается — медленно, неуверенно, придумывая на ходу причину нахождения здесь в комендантский час.
Невысокая коренастая фигура облокачивается о стену, прямо рядом с ней — Криста чувствует, как теплая, пахнущая морозом, дешевым порошком и чем-то неуловимым, терпким, ткань соприкасается с ее рукавом.
Ренц перестает дышать.
Опять.
Что-то щекотное, невесомое эфиром разливается по венам, распирает грудь, тянется вдоль костлявой линии позвоночника — мурашками. Она ждет, что капрал сейчас что-то скажет ей, но он стоит. У него тяжелый взгляд, устремленный куда-то намного дальше того, где Криста когда-либо бывала.
А потом он просто уходит.
Молча.
Девушка с полминуты смотрит в неспешно удаляющуюся спину, а затем как ошпаренная бежит в общую спальню, плюхается на жалобно скрипнувшую кровать Имир, трясет ту за плечи — будит, прикладывает миниатюрный пальчик к еще по-детски пухлым губам, призывая едва разлепившую веки подругу к тишине.
В тусклом подрагивающем свете лампады Ренц торопливо рассказывает «долговязой» о произошедшем — будто бы суетясь, не успевая делать полноценные вдохи, шепчет прямо в ухо, обдавая кожу горячим влажным дыханием, делая большие глаза и неловко жестикулируя из-за тесноты.
Криста знает: Имир можно рассказать все и, может, даже чуточку больше.
***
— Ты веришь, что за стенами землям конца и края не видно? — Ренц опускается рядом с Имир на холодный бетон пола, разламывает кончиками пальцев горячую пышущую жарким сдобным паром булочку напополам и протягивает больший кусок девушке. У Кристы где-то внутри припрятан кусочек солнца — только так Имир может объяснить исходящие от белобрысой тепло и свет, который нельзя увидеть, но можно почувствовать: кончиками длинных тощих пальцев с обгрызанными ногтями и трепещущими кончиками ресниц, когда зажмуриваешь глаза; вдохнуть вместе с воздухом.
— Не знаю, но если так оно и есть, было бы неплохо на это взглянуть, — как-то слишком уж спокойно для себя выдает девушка и жадно вгрызается в предложенное лакомство, чавкая от удовольствия.
— Ты тоже хочешь побывать за стенами? — неожиданно оживляется девчонка.
— Эй-эй, для этого надо в разведотряд вступать, — недовольно бурчит Имир, бросая косой взгляд на снующих мимо прохожих.
— Давай вступим, а? — Ренц сжимает в цепких пальчиках край растянутой поношенной водолазки, вся подбираясь. Имир вздыхает и откидывается спиной на пыльную древесину стены дешевого трактира.
***
Завтра будет самый лучший день, думается Кристе.
Завтра она поскачет на лошади в отряде под командованием капрала.
Завтра первая ее вылазка.
Первое задание.
Совсем рядом с Леви Аккерманом.
***
Кровь.
Она совсем не такая, как на картинках битв, в чистых хрупких пробирках или на мелких порезах - нет, она грязно-бурая, она по крышам, по стенам, расползается вокруг тел на грязных мокрых дорогах, вымощенных плоским камнем — тем самым, что чуть позже, как и раньше, будет серебрится от корки инея в лунных отсветах.
Это Криста помнит еще с того времени, как впервые увидела титанов.
Почему тогда все было по-другому?
Потому что Ренц была младше?
Потому что тогда было не задание, а просто попытка бежать как можно дальше от этих тварей?
А может, из-за того, что раньше Имир стояла рядом, толкая впавшую в ступор «белобрысую» в спину, а сейчас лежит растерзанная у ее ног?
Вдруг все становится намного больше, объемнее, резче, четче, громче.
Вдруг все теряет свой смысл, обретая совсем иной.
С глаз будто падает призма, разбиваясь о влажные серые камни.
Все вдруг становится совсем другим.
Имир — теплая с вечно холодными пальцами, долговязая, угловатая, нескладная, тощая как те потрепанные вечно грязные дворовые псы; Имир, которой можно рассказать все на свете и даже чуточку больше; Имир, храпящая так, что пока к этому не привыкнешь, не закрывая подушкой уши, не уснешь; Имир оказалась просто мешком с кровью и костьми.
Капрал Леви — тот самый, что всегда идеален — стоит рядом, тяжело дыша, с растрепанными чуть сальными неровно остриженными волосами, с оборванным рукавом, грязным потным воротником и тяжелым угрюмым взглядом, в котором ни капли загадочности — одна лишь грузная, полая усталость.
***
Холодно.
Хрусткая корка то ли льда, то ли инея скрипит под ребристой подошвой военного сапога.
Криста часто выходит среди ночи на улицу и облокачивается худой спиной о стену здания. В лунном свете серебрится поросль обледенелой травы и вымощенная плоским камнем узкая битая дорожка, даже тени кажутся застывшими, холодными, но отчего-то всеже уютными.
Ренц пытается согреть озябшие кончики пальцев, выдыхая на них клубы пара — густого, кажущегося в темноте ночи почти вязким; вздрагивает всем телом, когда слышит звучный чеканный шаг в почти звенящей тишине, оборачивается — медленно, неуверенно, придумывая на ходу причину нахождения здесь в комендантский час.
Невысокая коренастая фигура облокачивается о стену, прямо рядом с ней — Криста чувствует, как теплая, пахнущая морозом, дешевым порошком и чем-то неуловимым, терпким, ткань соприкасается с ее рукавом. Ренц не перестает дышать. Накрывает чужую холодную ладонь своей.
У Кристы с детства сбиты костяшки рук, а колени — вечная вязь синяков и мелкая сеточка порезов.
У Кристы руки теперь — сплошь рубцы, мозоли да плотная корочка ороговевшей кожи.
Девушка приподымается на носочках и целует холодную скулу сухими обветренными губами, чувствуя, как капрал вздрагивает всем телом и замирает.
Ренц слишком хорошо знает и понимает Аккермана. Еще с тех пор, как впервые заявилась к нему в комнату, аккуратно прикрывая за собой дебелую дверь, как поцеловала его в открывшиеся для озвучивания вопроса губы, сама удивляясь своей решительности.
С тех пор, как поняла, что самоуверенный, жестокий и вальяжный капрал Аккерман, на самом деле — уставший в боях и не знавший ранее женской ласки Леви. Он, вообще, как пластилин: вроде твердый и холодный, но стоит чуть согреть — и становится мягким, податливым и теплым — под пальцами плавится.
Криста ожидала тогда, что по венам пойдет тот извечный крутой кипяток, когда прикасаешься к чему-то запретному, к чему-то, что притягивает, завораживает, заставляет подкашиваться худенькие ножки и сильнее впиваться в ладони короткими неаккуратно состриженными ноготками. Но нет. У них с капралом есть только болезненно-спасительная, какая-то щемящая нежность и одно на двоих одеяло.
У этого мужчины все тело в шрамах: от мелких рубцов, до огромных, змеящихся, точно толстые черви под кожей, — из тех, что появляются, когда в затишье на скорую руку зашиваешь страшные раны. У Кристы, кстати, теперь тоже есть один такой.
А еще Леви по-своему нежен: грубые руки, привыкшие к оружию, всегда дотрагиваются аккуратно, трепетно, будто Ренц хрустальная; губы целуют неуверенно, сухо, почти неуклюже, стесняясь целовать грудь.
Да, девушка знает, что он смущается — у него не бывает румянца на бледных щеках, он не прячет голову в плечи. Капрал просто весь будто уходит в себя и сжимает до белизны губы.
Леви вообще редко эмоции показывает, но Криста-то знает: там внутри у него уставшая тихая степь и душистый пряный ветер, временами еще завывающий старым раненым волком.
***
Завтра будет самый лучший день, думается Кристе. Завтра она поскачет на лошади в отряде под командованием капрала.
Завтра первая ее вылазка.
Первое задание.
Совсем рядом с Леви Аккерманом.
Завтра они с Имир помчатся на лошадях. Навстречу ветру, расправив крылья свободы.
***
Раскатистый храп режет слух даже сквозь подушку.
Криста думает, что ей явно не повезло с соседкой по двуярусной кровати. Имир странная, грубая, шумная. Ренц не понимает таких людей, хоть и старается с ними быть дружелюбной, чтобы не обидеть.
Одно ясно точно: выспаться она еще точно нескоро сможет.
***
Криста Ренц из тех, что погибают первыми: ничего толком не умеет, мягкотелая, неженка, мямля; и хрен ее знает, почему она все еще жива.
У Кристы Ренц будто припрятан кусочек солнца где-то внутри — теплый-претеплый и потускневший, но все еще светящийся.
@темы: фанфики и рассказы(гет)